Елена Гонцова - Подари мне краски неба. Художница

— Но все-таки это же какой-никакой Запад, — зачем-то по ходу дела утешала она то ли Наташу, то ли себя. — Это же культурный центр с огромным, вероятно, будущим. В чем я, конечно, сильно сомневаюсь. Но потенциал велик, если моя дочь вынуждена тащиться туда за приключениями.

Пожалуй, они обе успокоились. И даже Васенька поглядывал на них умиротворенно, доедая бутерброд с семгой.

— Да не бери ты в дорогу этот тяжелый том Бенуа, — напоследок хлопотала Тонечка, — дался он тебе сейчас. Вместо того чтоб читать его измышления, разглядывай пейзажи за окном вагона.

На Петровке Наташа поймала такси и мгновенно оказалась на Ленинградском вокзале, о котором имела разные воспоминания. То скорое перемещение в северную столицу, то поездки в Новгород и Псков.

— Сейчас будет устраиваться новое воспоминание, — подумала она, увидев Андрея с непомерно большим букетом роз. — Вероятно, он принимает меня за Грету Гарбо или что-нибудь столь же мумифицированное. Что ж, это его проблемы.

Таксист, бывший летчик-испытатель, как выяснилось из веселого дорожного разговора, с мрачным одобрением оглядев Андрея, аккуратно поставил на каменные плиты багаж и пожелал счастливого пути. Они остались вдвоем посреди пестрой толпы, исторгавшей звуковую волну, отдельно живущую на площади вокзала.

— Только не говори, что ты виноват и все такое прочее. Замнем, — приветливым тоном встретила Андрея Наташа. — Какие цветы! У меня чувство, что ты в первый раз даришь мне букет. А я смущена и очарована будущими возможностями.

Она поцеловала жениха, на мгновение опередив его готовое движение и отметив в себе характерную для жестокого ребенка снисходительность.

— Все же он ужасно ей нравился, — засмеялась она, переводя все в шутку. — Жаль, что ты не сможешь поехать со мной. Я еще учусь малевать и скоро стану дипломированным специалистом. И для тебя резонно было бы, как раньше, приехать во Псков либо уцепиться за поручни последнего вагона сегодня.

Все это она произнесла стремительно и весело, не отяготив Андрея ни лишней взволнованностью, ни насмешливостью. Они просто-напросто болтали, как подобает молодым красивым людям, которым хорошо вместе, и этого довольно.

— Псков, — говорил Андрей, — был для меня прообразом мертвого города, который я увидел после. Но сначала был Псков, белые ночи, напоминающие закольцованность бытия, где закат перетекает в рассвет…

— А Псков в Аркаим, — поддержала его Наташа, не испытывая к этому странному сближению востока и запада, живого и мертвого, никаких чувств. — Я думаю, что и нынче сможешь вырваться ко мне. И твой Аркаим перетечет в мой Псков.

— Не знаю, не знаю, — мягко ответил Андрей, что по знакомым уже приметам означало крайнюю степень сомнения.

— Ну, как получится, — столь же мягко отвечала Наташа.

Разговор был на ходу. Когда они пришли на перрон, поезда еще не было.

Наташа закурила «Голуаз», смутно подумав, что и тут она переменилась.

— Ты куришь новые сигареты, — подметил Андрей, придав этому факту какое-то другое значение. — Я надеюсь, в них меньше смолы.

— И стронция, — усмехнулась она.

На вокзалах и в аэропортах она неизменно чувствовала себя чужестранкой как таковой, без роду и племени, невесть как расположившейся в механическом мире.

На Андрея поглядывали проходящие девицы и дамы. Что и говорить, выглядел он эффектно, эдакий Дэвид Бекхем, чудо-футболист, о котором мечтают лучшие клубы Европы. Но сегодня не его день. Правда, это просто не могло прийти Андрею в голову, они шутили и смеялись, как будто ничего не произошло и не произойдет никогда.

Состав наконец подали с опозданием на целый час, точно оберегая Наташу и Андрея от слишком быстрого прощания. Предполагая, что проводы будут краткими, и ужасаясь этому факту заранее, они как-никак спасительно проговорили полтора часа, превратив, таким образом, прощание в некий только что отснятый фильм, который нужно еще смонтировать и озвучить.

— Провожающих просят освободить вагон, — прозвучал бодрый голос проводницы.

— Ну, пока, — заторопился Андрей. — Последний поцелуй, невинный, братский.

— Куда же ты ее отправляешь, ангеленок? — укоризненно сказала царственного вида старуха, соседка по купе. — Ишь засобирался: «Ну, пока»…

Тем самым обстановка разрядилась.

Поезд тронулся. Андрей заглянул как-то очень смешно в окно вагона, широко шагая рядом, за плотным стеклом, и уплыл в сторону.

— Жених, — сказала соседка, — легкомысленный народ эти женихи, да ничего, ничего…

Что значило это «ничего-ничего», было неясно. Но Наташа с раздражением подумала о мертвом городе, о необходимости разлук, чреватых духовной изменой. Еще о том, что такому амбалу не руины ворошить, а носить ее на руках, строить жизнь, а не сочинять книжки о вымышленном царстве. Да еще в обществе археологической Лизы. Думала она обо всем этом ровно и тихо.

А как было прекрасно, когда Наталья в первый раз поехала во Псков. Андрей буквально обрушился на нее через три дня, не выдержав московского одиночества. Все это было похоже на бурю, которую им посчастливилось пережить там же, в псковском бору.

Казалось, все это было подстроено кем-то всемогущим, на всякий случай, впрок. Мол, если будет худо потом или ничего не будет вовсе, вот это останется: лесной хутор на темно-серебряной речушке, вековые сосны, дубы и самый роскошный из них, издревле величаемый Дубом Любви. Нет, все как будто специально устроилось.

Так думала Наташа сейчас. А тогда она не размышляла ни о чем, и Андрей виделся ей выходцем из этих лесов, дремучих, но давным-давно обихоженных и едва ли не представляющих собой запущенный, но великолепный парк размером с королевство. Там-то и был момент истины, с которым они, должно быть, не справились. Чего-то не хватило. Все было испорчено вскоре незрелостью и нескончаемой болтовней о жизни. Все-то мы жить планируем, завтра, послезавтра. Как бы собираемся с силами, которых, однако, сейчас столько, что больше не бывает и не будет никогда.

— Не убивайся, голубка, — наставительно и сурово вклинилась в дурные мысли Наташи соседка. — Ты его давно завоевала, да он-то тебя нет.

— Он очень хороший, — чужим голосом произнесла Наталья. — Правда, я знаю его слишком давно и, стало быть, уже не знаю вовсе. Я и себя теперь не знаю.

Исподтишка, медленно и неуверенно разглядывая собеседницу, Наташа подумала было, что таких женщин сейчас быть не может. У нее иной костяк, несколько иной формы нос и уши (в Наташе проснулась художница), кисть руки сильна, но изящна — из несуществующего учебника по рисованию. Она мгновенно решила, что в предыдущие дни была на грани странного помешательства, имевшего симптомы детской болезни, смешивающей сон и явь.