Елена Гонцова - Подари мне краски неба. Художница

— Секуляризация — это обмирщение, сведение высокого на бытовой уровень, — обиженно пробормотала она.

— В узком смысле. В широком — это смешение стилей — Софокла с Аристофаном, трагедии с комедией. Подмена философии софистикой. В историческом целом это ряд мер, направленных на прекращение развития одной из богатейших богословских, эстетических школ, развивавших традиции неоплатоников.

— И как, удалось прекратить? — Наташа была недовольна тем, что большую часть сказанного она поняла наполовину или не поняла вообще.

— То, что не смогли сделать с живописью, вполне успешно совершили с литературой. — Казалось, он уже охладел к разговору и не собирается его продолжать. — Вы Вместо белил в кармин добавили охру, — посмотрите, какая бездарная грязь у вас получилась.

Вот так едва ли не каждый день она спохватывалась, исправляла свои технические огрехи и постепенно копила то ли недовольство собой, то ли желание избавиться от этой довольно-таки тяжелой, не девичьей работы. Где-то в пределах досягаемости беззаботно проводили практику ее сверстники, приехавшие кто откуда, — из Петербурга, Свердловска и даже из Европы.

Они упорно и в то же время как-то легко писали бесчисленные псковские виды, благо застывших сюжетов вокруг было хоть пруд пруди. Наташа наблюдала исподволь, как ее одногодки просто-напросто отдыхают в замечательном Пскове, который был для них музеем-заповедником, полным роскошных декораций.

Все же она не могла не сблизиться с некоторыми из них, световой день был необычайно длинным, и времени хватало на все.

Они вместе купались, разглагольствовали о грядущей славе или, напротив, о тернистом пути живописца, призванного открывать новые формы либо воскрешать забытые и малодоступные современному человеку.

Тут был легкий экивок в сторону Наташи, которой, по мнению многих, в это лето не повезло. Ее пытались убедить в том, что все больше ей самой представлялось аксиомой: она несет необходимую повинность. А отчего так — молодые художники не задумывались.

Их мысли не простирались слишком далеко, ведь вокруг расстилался волшебный ландшафт, который, как думалось, без помех переходит на холст, в сжатом виде (особенно на свежей картине) еще более колоритный, чем в реальности.

Наташа видела подобных юношей и девушек, слышала и раньше все эти разговоры, ни к чему не обязывающие.

Ни с кем не сблизилась Наташа особенно и не собиралась этого делать, хотя и ловила на себе завистливые или ревнивые взгляды сверстниц, ведь она очень нравилась мужской половине маленького художественного сообщества.

Может быть, более охотно она болтала с приехавшей из Германии полуполькой, полунемкой, долговязой ровесницей, отлично говорившей по-русски. Она была неплохим графиком и видела в древних башнях и стенах недоступное колористам. Но работала все медленнее и медленнее, пока не прекратила работу совсем.

— Мне хотелось бы, — говорила она, несколько растягивая слова, — чтобы ты чертила что-нибудь рядом. Но ты занята собой. Тебе нехорошо с нами, как говорят во Пскове — грузно.

Наверное, и это было правдой.

За Наташей пробовали ухаживать питерцы, продвинутые Василеостровские ребята, больше озабоченные исполнением песен Карлоса Сантаны, день рождения которого был, по их словам, на носу. Ухаживали они довольно-таки робко, как будто имея виду, что за ней незримо возвышается фигура ее руководителя, о котором ничего не говорили, кроме того, что узнала о нем Наташа еще в Москве.

Она незаметно охладела к своему, как она все же думала, кругу. Он был ей слишком известен. Меж тем от Владислава Алексеевича за последние дни она тоже отдалилась. Просто потому, что много времени проводила без него.

Как-то она встала раньше обычного, чтобы прогуляться вдоль Великой к Снятной горе. А рано поднялась она потому, что день этот был у нее свободным. Реставратора пригласили на проходившую тут же во Пскове научно-практическую конференцию, куда съехались специалисты всех профилей из множества городов.

Утро было пустынным и странным, как на фотографиях, изображавших Псков столетней давности. Поймав себя на этой мысли, Наташа ничуть не удивилась, встретив в этот час одного только человека. Это был фотограф. Вернее, самый натуральный фотохудожник, совсем молодой, как вскоре выяснилось, на несколько дней только старше ее, но успевший прославиться рядом выставок на родине и за рубежом.

Наташа первым делом увидела, что из камышей что-то блеснуло, потом приметила как бы знакомую ей фигуру. Фотографа она, несомненно, могла видеть раньше.

— А вы попали в один из моих пейзажей, — весело сказал он, когда они без лишних церемоний познакомились.

— Лодки, чайки, одинокая девичья фигурка, вы были тогда в светлом платьице, и башни вдалеке, одна за другой.

— Так подарите же мне этот пейзаж, — обрадовалась Наташа, — такого со мной еще не было, ей-богу. Это возможно только здесь. В этом удивительном городе. Меня там, верно, и узнать нельзя?

— Можно, — ответил он, заслоняясь от солнца. — Запросто можно узнать.

Пашка был настоящим псковичом, из тех, что почти вывелись в древнем городе сейчас, заселяя после войны опустошенный Ленинград. Родители его там и жительствовали. А он сам по себе жил здесь. Небольшой деревянный домик в Запсковье и просторный хутор в Печорском районе.

— Вы не были в Печорах? — удивился он. — Я думал, что там-то вы точно были.

— Почему?

— Этого я не знаю. Вам нужно побывать в Печорах. Туда, конечно, все едут. И это ничего. Но я не потому решил, что вы там были.

Мол, сообразишь сама, если сподобишься.

От него веяло основательностью, не рассудительно-спссивой, а какой-то небесно-земной, как его пейзажи и натюрморты, которые она разглядывала уже через час в его запсковском жилище.

Мастером он оказался редкостным. Наташа никогда не любила фотографию. А тут поразилась. Ее новый знакомый фотографировал запретный для человеческого глаза мир. Все-таки в процессе творчества тут явно ощущалась нечеловеческая сила оптики, но нечеловеческой она уже не была. Пейзажи с тончайшими алмазными туманами были едва ли не тем, что практически недостижимо для живописца.

Наташа ахала, рассматривая поляны с медуницами, дуб-подросток, задравший листву в физически видимом ветре, белого коня, привстающего из клевера посреди белой ночи…

Она не знала, что сказать.

— Все это ты можешь увидеть сама, — невозмутимо отвечал он, — я как раз собираюсь на хутор. Может быть, тебе будет небесполезно. Ну как-то так…

Неожиданно для себя она согласилась. С ним было легко и просто, как ни с кем другим. Она не успела даже предупредить об отъезде ни Владислава Алексеевича, ни своих знакомых-художников.