Эми Хармон - Закон Моисея

А затем я услышала едва различимый шорох. Чей-то шаг. Вот опять. Я почти сразу узнала этот звук. В конце концов, я слушала его с закрытыми глазами несколько ночей подряд, пока Моисей расписывал мою комнату.

– Моисей? – позвала я и пошла в обеденную комнату.

Сделав еще три шага, я увидела ее. Кэтлин Райт лежала на кухонном полу, укрытая стеганым одеялом, которое будто стащили с ее кровати.

– Кэтлин? – пропищала я вопросительным тоном.

Наверное, мне стоило тотчас подбежать к ней. Но я впала в ступор и не сразу поняла, что именно передо мной предстало. Поэтому я подкралась на цыпочках, словно она действительно задремала, а я потревожила ее странный сон.

Присев рядом с Кэтлин, я немного оттянула одеяло. Над стеганым краем виднелись только седые кудряшки, но не лицо.

– Миссис Райт? – повторила я, и тогда до меня наконец дошло. Она не спала.

Все это не может быть реальностью. Наверное, это я сплю.

– Кэтлин?! – взвизгнула я, падая навзничь.

Мои ладони инстинктивно уперлись в пол, но тут я почувствовала острый укол и отдернула руку, вскрикивая, словно ее укусила сама смерть и собиралась забрать и меня. Задняя часть моих свежевыстиранных джинсов намокла. Я упала в лужу, и на полу валялись осколки. Всего лишь стекло. Не смерть. Но Кэтлин Райт была мертва, и кто-то укрыл ее, зная об этом.

Я схватила полотенце со столешницы и тут заметила, что под ним находились пироги – прекрасные пироги, выстроенные в ряд. Все четыре. Кто-то отрезал кусочек от яблочного пирога. Я на секунду уставилась на эту недостающую часть, думая о том, как Кэтлин попробовала свою выпечку перед смертью. Неожиданно все происходящее стало реальным и оттого более трагичным. Я отвернулась, обматывая кровоточащую ладонь, и начала искать старый телефон на стене. Мне пришлось переступить через Кэтлин, чтобы добраться до него, и от этого меня затрясло.

Я набрала полицию, как нас учили в случаях чрезвычайной ситуации. После пары гудков оператор взяла трубку – деловая женщина, которая задала мне кучу вопросов. Я тараторила ей ответы, в то время как мои мысли сосредоточились на ужасе, о котором я доселе не задумывалась. Где Моисей? Я чувствовала запах краски и слышала чьи-то шаги. Краска подразумевала Моисея. Я повесила трубку, хотя оператор по-прежнему задавала вопросы, на которые я уже ответила. Затем на одеревеневших ногах прошла через дверь в большую гостиную – с мокрыми джинсами, кровоточащей ладонью и замершим сердцем.

Он был весь в краске – голову, руки и одежду пятнали голубые и желтые мазки, алые и оранжевые кляксы, фиолетовые и черные брызги. Моисей был в той же одежде, в какой покинул меня этим утром, но выглядел иначе. Как ни странно, его рубашка была заправлена лишь наполовину, но не это удивило меня больше всего. И близко нет. Стены тоже покрывала краска, но не брызги и кляксы.

Картина выглядела безумной и завораживающей, контролируемым хаосом и детализированной деменцией. Моисей рисовал прямо поверх картин и окон. Исполосованные краской занавески тоже стали частью рисунка, словно он не мог остановиться и отодвинуть их. Судя по масштабу его творения, он занимался этим часами. Там были и граффити, и лошади, и люди, которых я никогда не видела. Коридоры и тропы, двери и мосты. Будто Моисей перебегал с места на место, изображая все, что необъяснимо попадалось ему на глаза. Лицо женщины над корзиной с бельем. Ее светлые длинные волосы струились вокруг корзины, полной младенцев. Рисунок был одновременно прекрасным и ненормальным, наброски сливались друг с другом без какой-либо логики. И перед всем этим стоял Моисей, уперев руки в бока и глядя на участок стены, который еще не успел заполнить.

А затем он посмотрел на меня невидящим взглядом с такими темными кругами под глазами, что его бронзовая кожа казалась бледной в сравнении. Полосы краски на лице придавали ему вид измученного воина, вернувшегося с битвы, лишь чтобы обнаружить разруху на своем пороге.

И я побежала к нему.

С тех пор я очень часто вспоминала этот миг. Много раз прокручивала его в своей голове. Как я устремилась к нему. Как обвила его руками, исполненная сочувствия, а не страха. Моисей дрожал в моих объятиях и бормотал что-то себе под нос. Кажется, я попросила его рассказать, что случилось. Точно не помню. Помню только то, что он был ледяным, и я спросила, не холодно ли ему. На это он издал короткий скептический смешок. А затем оттолкнул меня с такой силой, что я споткнулась и упала на пол, оставляя раненой ладонью отпечаток на светлом ковре. Он был весь заляпан краской, и среди всего этого кровавый отпечаток выглядел непримечательно… Совершенно непримечательно.

Моисей схватился за голову, прикрывая глаза, и начал повторять что-то о воде. Я видела только его губы и наблюдала, как они двигаются, произнося слова:

«Вода белая, когда злится. Голубая, когда спокойна. Алая, когда заходит солнце, черная, как полночь. И прозрачная, когда смыкается. Чистая, когда проносится по моей голове и вытекает из кончиков пальцев. Вода чистая и смывает все краски, все видения».

Это было уже слишком. Оператор из полицейского участка сказала мне ждать, но я не могла этого вынести. Не могла оставаться в этом доме больше ни секунды.

И впервые за все время я сбежала от него.

Я очнулся в комнате с мягкими стенами. Не в тюремной камере – в комнате. Но с тем же успехом она могла быть и камерой.

У меня забрали одежду, зафиксировали все раны и царапины на моей коже и дали желтый халат и носки. А также проинформировали, что я смогу вернуть свою одежду, если буду следовать правилам. Ко мне приходило много разных людей: доктора, терапевты, психиатры с медицинскими карточками. Все они пытались меня разговорить, но я слишком замкнулся в себе. В конечном итоге они уходили, так и не добившись результата.

Три дня я просидел в одиночестве, не считая тех моментов, когда мне приносили еду, карандаш и блокнот в линейку. Никто не хотел, чтобы я рисовал, – им нужно было, чтобы я заговорил. Писал в блокноте. Писал и писал. Чем больше я писал, тем довольнее они выглядели, до тех пор, пока не читали мои записи. По их мнению, я был «несговорчивым». Но слова всегда давались мне с трудом. Дай они мне краску, я бы с легкостью смог выразить свои чувства. Но меня заставляли записывать их в дневник. Меня также попросили объяснить, что произошло в доме бабушки в День благодарения. Разве нет какой-то песни о бабушке и Дне благодарения? Да точно есть! Ее я и написал – с некоторыми корректировками – в предоставленном ими блокноте.

« Через речку, через лес, бабуля померла. Но полиция приехала и меня спасла. От сраного белого села ».

Наверное, было жестоко вот так писать о бабушке. Но они не имели никакого права расспрашивать меня о Пиби. Так что я держал все воспоминания о ней при себе. Если придется вести себя как сволочь, чтобы они отстали, то так тому и быть.