Андре Асиман - Энигма-вариации

Все же, шагая к кортам, я осознаю, что не разделяю его отчаяния. Мысль о Мод и ее дружке, которые плывут в лифте на какой-то там этаж его высокого многоквартирного дома в центре, меня совсем не трогает. Я вижу, как они идут рядом по длинному коридору, оказываются у его двери, слегка смущенные, растерянные, благодарные за то, что толстый ковролин приглушает их шаги. Запонки, галстук, видение ее ног, сомкнувшихся на его обнаженной талии, меня не расстраивает. Я буду играть в теннис, они — в любовь. Кто из нас счастливее? Трудно сказать.

У входа в парк с Семьдесят второй улицы собрались велосипедисты, они ждут сигнала, чтобы двинуться в парк. У ворот на скамейках сидит много народу — кто-то катался на роликах и теперь их снимает, кто-то надевает. Тут же — привычные скейтборды. Большинство из тех, кто притулился на лавочках, не похожи на туристов, да и на студентов тоже. Здесь вообще кто-нибудь работает? Похоже, один грек.

Я думаю про этого бедолагу, которыцй весь день продает сосиски и уже размышляет о том дне, когда придется собирать вещи: что отдать, что запомнить, от чего отказаться, предметы, места, люди, целая жизнь. Мне, наверное, тоже пора разобрать свои пожитки. Меня это, похоже, не пугает. Меня больше смущала опасность того, что меня поймают за подглядыванием, чем страх того, что Мод будет счастлива с другим. Она казалась такой открытой, лучезарной, восторженной. Я очень давно не видел ее такой. Что-то во мне даже радовалось этому ее счастью — один локоть так беспечно лежит на тонкой планке, которая поддерживает большое зеркало у них за спинами, она прикасается к его волосам, точь-в-точь модель в рекламе браслетов «Мобуссен». Очень красивая. Почему же я не ревную?

Может, еще слишком рано — это еще не потрясение, даже не его начало? Или дело в том, что таким вещам не поколебать покой мироздания, если вы им этого не позволите, не подтолкнете, не станете их обсуждать, хотя бы даже с самим собой? Можно ли про такое не думать? Моя Мод мне изменяет, Мод ложится в постель с другим мужчиной, делает то, чего не должна, не может, не станет делать со мной, потому что он знает, как ее до этого довести, Мод на мне сверху, я смотрю на нее, а она закрывает глаза, и я вхожу в нее до упора, вот только это не я, а кто-то другой.

Я знаю, что скоро буду рыться в ящике у себя в спальне, где она держит кое-какие свои вещи. Я делал это с другими и готов сделать снова, хотя уже знаю, что движет мной исключительно принцип, а не эмоции или стремление что-то знать. Однако, может, я еще почувствую ревность, потому что ведь так положено.

Грек был прав. Приспел пляжный сезон, столбик термометра явно переполз двадцатиградусную отметку. Скоро будем планировать выезды на выходные. Эта мысль подбадривает, и, обрадованный обещанием лета, я снимаю пиджак и ослабляю галстук. Сразу вспоминаются школьные годы — отношение к форме смягчалось с первыми веяниями весны, когда полдни казались долгими, а мысли то и дело уносились к пляжам Сан-Джустиниано. Правда, помнил я и о том, что наступление купальной погоды всегда совпадало с приближением экзаменов и ненавистных итоговых оценок. Хочется позвонить ей и сказать: сегодня просто невероятно погожий день. А еще хочется сказать ей, что встреча у меня прошла хорошо, а теперь я направляюсь на корт. Но я одергиваю себя. Все изменилось, может измениться в тот момент, когда она услышит мой голос и вспомнит горячечный ритм наших дней и ночей. Нужно учиться держать рот на замке. Никаких намеков, никакого многозначительного подмигивания-подначива-ния, в смысле «Эй, это тебя я видел сегодня за ланчем?» Постарайся держать рот на замке. И не звони.

Внезапно я почувствовал, как нежность к ней нарастает. Что это — любовь или сострадание к человеку, который отчаянно тянется к романтике, вот как и я, и любой другой мечтают, чтобы жизнь наша озарилась романтическим светом?

Тяжелее всего будет смотреть, как она мне лжет, и, зная, что она лжет, помогать ей не попасться в мелкие ловушки, которые я мог непреднамеренно расставить, уводить ее от них в сторону, похваляясь одновременно и своим великодушием, и хитроумием. Ни за что нельзя дать ей понять, что я знаю.

Ведь мне будет невыносимо больно, если она станет морщиться всякий раз, как услышит слово «ланч». Никогда не упоминать «Ренцо и Лючию», выкинуть из головы все, что имеет хоть какое-то отношение к середине дня, Мэдисон-авеню, многоэтажным жилым домам или круизным лайнерам из голливудских фильмов для взрослых начала сороковых годов, где только что обретшие друг друга влюбленные выходят с роскошных танцплощадок, чтобы встретиться на мостике при свете звезд и посмотреть, как лунные блики мерцают на спокойной океанской глади. Я думаю о том, как Пол Хенрейд подносит к губам две сигареты и зажигает их одновременно — одну себе, одну — Бетт Дэвис.

Романтическое диво.

Смогу я после этого жить с ней?

Главный вопрос: сможет ли она?

Правда: я — смогу.

Мне легко представить себе, как сегодня вечером она придет ко мне после йоги, оставит сумку на кухне, попытается переодеться к ужину с Пламами в Бруклине. Посмотрит мне в лицо и скажет: «А ты немного обгорел, да?»

Каждый раз, спрашивая, как у меня прошел день, она игриво намекает, что я провел его с одной из своих юных студенток. Обычно я ей подыгрываю. Сегодня — не стану. Просто покидал днем мячики с Харланом.

Она выходит из кухни, останавливается по дороге в спальню, потом поворачивается ко мне.

«Знаешь, у меня, кажется, не очень хорошие новости».

Я смотрю на нее, делая все, чтобы взгляд оставался серьезным и не слишком удивленным.

«Ты хочешь сказать, про нас». Мне представляется, что «нас» — безопаснее, чем «него».

«Типа, да».

Про ланч я не пророню ни слова, однако и идиотом прикидываться не стану. «Я все знаю». «Да?»

Я беру паузу — дабы убедиться, что выбрал верное направление.

«Это серьезно?» — спрашиваю я.

Она смотрит на меня и поджимает губы, как будто никогда не рассматривала вопрос в таком ключе.

«Не знаю. Может, да. А может, и нет. Пока рано говорить. Просто решила, что ты должен знать».

Она хотела было включить свет в коридоре, но так и не двинулась с места.

«Сложно все это».

Меня в ней всегда восхищало одно: все восемь месяцев нашей совместной жизни сложные признания она делала, соблюдая вежливость.

«Знаю, — говорю я. — Для меня это тоже непросто. Ты как, не передумала идти сегодня ужинать?»

Она качает головой. Но прежде, чем уйти переодеваться, поворачивается, смотрит на меня, набирает воздуха в грудь: «Спасибо».

«Не за что».

Говорят, знаки присутствуют всегда, прямо у тебя перед глазами, но их, точно звезды в небе, невозможно сосчитать, а расшифровать и подавно. Кроме того, знаки ничем не лучше оракулов. Они говорят правду, только если не обращать на них внимания. Неделю примерно назад мы спали рядом, наши стопы соприкоснулись, потом колени, потом бедра, и, даже еще полностью не проснувшись, мы предались любви, слишком рано и слишком поспешно, и тут она сделала необычную вещь: запустила пальцы мне в волосы и принялась потирать мне череп с таким свирепым самозабвением — а мы в это время целовались, — что мы, не сдерживаясь и просто об этом не думая, кончили одновременно. Понятия не имею, сколько времени это длилось и с чего началось, не помню, обменялись ли мы хоть словом до или по ходу. Не было ни прелюдии, ни завершения, ни следа, ни пятна, один вакуум. Мы даже глаз не открыли. Бродячие кот и кошка совокупились в самый глухой ночной час и утекли во тьму сразу после. Я в полном ступоре тут же снова уснул, и она тоже, спиной ко мне, а я, как всегда, закинул на нее одну ногу. Она проговорила, что ей это нравится, и, постанывая, провалилась в сон. В то утро мы оба опоздали на работу. А самое странное — на следующий день мы ни единым, даже самым случайным словом не обмолвились об этой ночной истории. Возможно, я ее просто придумал.