Медина Мирай - Река моих сожалений [litres]

Колдер опустил взгляд, собираясь с духом.

– Сегодняшняя песня будет особенной. Она посвящена… тому самому человеку. И отчасти – мне тоже.

Девушки за соседним столиком присвистнули, требуя немедленного начала выступления.

– Ого, так это будет любовная песня, – неожиданно ко мне подсел Роллинс с бутылкой виски. Я думал, он сменил имидж и потому стал незаметным. Но нет: сегодня он вновь нарядился в полюбившуюся куртку с воротником бешеной ящерицы. – Интересно, кому же он посвятил свою песню?

Это был не столько вопрос, сколько утверждение, факт, о котором Роллинс словно знал давно. Он произнес с довольной, нежной улыбкой, напомнившей мне о настоящем отце :

– Вы с ним так сблизились. Ганн был бы счастлив, ведь он не оставил тебя одного.

Я хотел встать, но не хотел привлекать к себе внимание.

Внезапно стало душно, жарко, невыносимо сидеть рядом с ним, в этом клубе, перед Колдером, чья песня вот-вот порвет меня на клочки и растрогает до слез. Я боялся этого чувства, боялся проявить его перед всеми и тем самым без слов признаться в той связи, что образовалась между нами.

Там, в Айдахо, раскрытие чудилось мне легче и приятнее, но здесь, в грязном клубе, оно приравнивалось к омерзительному явлению, обреченному на вечный позор.

Колдер не спешил начинать петь. Он затряс головой и отбросил волосы назад. Его грудь учащенно поднималась, и отхлынувшая от лица кровь застыла в жилах, делая кожу мертвенно-бледной.

– П-Питер…

Он упал на колени.

У меня внутри все сжалось до нестерпимого ответного крика его имени. Я вскочил с места и устремился на сцену под шум отодвигающихся стульев испуганных посетителей.

– Колдер! Ты меня слышишь? – Мои руки тряслись от страха и непонимания. Я положил его голову себе на колени и ощутил легкую дрожь его тела.

– Звоните в скорую! – повелел Роллинс.

– Колдер! – не прекращал я звать его. – Колдер, скажи мне что-нибудь!

Его взгляд был пуст, он сам – неподвижен. Внезапно все его тело затряслось.

Крик отчаяния рвался из груди: я не знал, что мне делать, и никто из присутствующих не знал. Я лишь мысленно умолял небеса, всех, кто мог бы мне помочь, дать ему время до прибытия врачей.

Я взял его на руки и вынес на улицу в надежде, что свежий воздух облегчит неизвестные мучения. Из клуба вышли Роллинс и еще с десяток заинтересованных посетителей.

Стало только хуже: по подбородку Колдера сползла пена, и кто-то в толпе вскрикнул.

Дрожь его тела длилась еще пять минут. Пять нескончаемых проклятых минут. На шестую Колдер замер. Я потормошил его, но он не ответил. Я проверил его пульс и с ужасом услышал лишь один удар.

Из-за угла показалась скорая. Врачи загрузили Колдера в машину. Я держал его за руку, заливаясь слезами, лишь повторяя его имя и срываясь на врачей. Они сделали все, что было в их силах, чтобы он дотянул до больницы. Но все уже было предрешено.

В 23:04 Колдера не стало.

Весь наш мир – медицина, наука, культура – построен на костях. Люди сами доказали, что нет счастья и стабильности без чьих-то страданий.

Я внезапно понял: судьбы не существует. Ганн был прав.

Быть может, сценарий нашей смерти и предопределен с самого рождения, но то, что будет до этого последнего момента, зависит лишь от нас. И потому мне некого винить в смерти Колдера, кроме себя самого.

С горькой иронией я вспоминаю: «Все, что ни происходит, – все к лучшему». И воспаленной, разбитой горем частью себя я вдруг прихожу к заключению, что, если бы не смерть Колдера, я так бы и был слеп.

Но истина, открывшаяся мне после его кончины, меркла из-за моих терзаний.

Я мог это предотвратить с самого начала, если бы только знал о его горьком прошлом. Как же я раньше не догадался, что он потому стремился уберечь меня от наркотиков, что когда-то сам был наркоманом? Но оказалось, что не был, а продолжал им быть незаметно, искренне протестуя против этой смертельной зависимости, пытаясь наставить меня на путь истинный.

Я вновь упустил нить жизни дорогого человека и едва держался за нить собственной. Потому что тяжело? Больно? Нет, потому что все равно. Равнодушие к самому себе нашептывало мне отпустить эту нить, и лишь врожденная жажда жизни перехватывала мою руку.

Я был на грани, чувствуя, что делаю одни из последних глотков воздуха. Их становилось все меньше невыносимыми ночами, в те часы перед долгожданным сном, когда на фоне тьмы я вновь видел Колдера, его мучения перед смертью, пустой взгляд в неизвестность, дрожь тела, которая кричала мне, что он все еще жив, борется, не готов уходить так просто.

Я помню последние секунды его жизни. Бесконечные мгновения, отправившие его туда, где мне его больше никогда, Боже, никогда не найти. Никогда не увидеть, не прикоснуться, не взять за теплую руку, не поцеловать, не сказать, как дорог он мне был, не поблагодарить за то, что стал смыслом жизни. Я мог говорить об этом лишь себе, ведь он больше меня не услышит.

Говорят, слезы – доказательство того, что ты отпускаешь боль. Но я не мог заплакать. Боль не отпускала меня. Даже когда мое естество, не вынеся этого насилия, обрушилось в виде слез, казалось, разящая бездонная дыра в душе, где еще недавно был Колдер, стала шире. И чувство вины тянуло меня в эту бездну, причиняя почти физическую боль.

Моего Колдера больше не было. От этой мысли я испытывал нечто необъяснимое. Сокрушающее. Уничтожающее и вызывающее чувство незаполняемой пустоты. Это безымянное чудовище словно подвесило меня под небесами за крюки, вонзенные в мою спину, и грозилось вот-вот отпустить, чтобы дать мне разбиться и больше не испытывать эти мучения. Но оно лгало. Оно собиралось оставить меня в таком состоянии до конца моих дней. Оно не хотело дарить мне даже самую мучительную смерть.

В одну из ночей я разговаривал с Колдером словно наяву. Я видел его сидящим у моей кровати в странной, незнакомой мне комнате. Он смотрел на меня с необъяснимой жалостью и болью, а я, зная, что это сон, горько плакал, не находя в себе сил встать, и не предпринял ни единой попытки коснуться его.

«Не буду мечтать о пустом».

– Не плачь, – прошептал он. – Я – всего лишь один из миллиардов других миров, которые легко заменить.

Я не отвечал ему, лишь разглядывал черты его холодного, словно из камня высеченного лица с густой тенью на веках. Серебристый лунный свет падал точно на него, делая его далеким и ненастоящим.

– Помнишь, я говорил о детстве, делающем нас человечнее? – Он сделал паузу. – Я врал тогда: забыл о нем давно, и лишь это позволяло мне так поступать с собой, а потом и с тобой. Такая трагедия.

– О чем ты? – Мой голос звучал глухо.

– А знаешь, что еще трагичнее? – Он проигнорировал мой вопрос. – Я – всего лишь плод твоего воображения. Образ, необходимый для жизни, но так и не найденный тобой в реальности.