Владимир Полуботко - Латинист и его женщины

— Но я же чувствую!

— Ничего ты не чувствуешь. Я тебя, дуру, жалею.

— Жалельщик нашёлся! Чем жалеть, так лучше бы помог чем-нибудь!

— Хоть сейчас. Всё, что в моих силах, сделаю, — ответил я и достал из шкафа конверт. — Здесь гонорар за мою книгу об истоках величия того самого бедняги, у которого мы с тобой были в гостях. Дарю.

— Я не возьму. И я не о деньгах!

— А о чём тогда?

И тут она встала и ушла в свою комнату. А затем вернулась с газетой. Протянула — на, мол, читай.

Стал читать.

Это были сопровождаемые фотографиями брачные объявления из-за границы: средних лет голландец из Амстердама — знающий несколько иностранных языков и владелец казино; старый немец из Мюнхена — программист и одновременно человек очень положительный; швед из Упсалы — преподаватель университета; негр из Африки, утверждающий, что он очень богат; американец, итальянец, араб… «Стая стервятников! — с ненавистью подумал я. — Русских женщин им захотелось! Они поняли, что наши бабы остались без присмотра; все неженатые мужики у нас — или пьяницы, или психи, или безработные, или зэки, или погибают в горячих точках… А с другой стороны — почему бы и не взять то, что плохо лежит? Всё равно ж ведь добро пропадает!»

— Ну и что? — спросил я.

— Ты ведь знаешь языки?

— Да знаю кое-какие.

— А ты сможешь написать письмо этому симпатичному голландцу?

— Голландского не знаю, но по-немецки написал бы. Все голландцы ведь знают немецкий. А что?

— А этому шведу из Упсалы и этому американцу?

— Смог бы. По-шведски или по-английски.

— Ну так вот — напиши им всем письма от моего имени! Я-то сама не смогу! А ещё у меня есть адрес фирмы, которая вербует домработниц в Соединённые Штаты…

— И ты, получив положительный ответ, поедешь или в Голландию, или в Швецию, или в Америку?

— Да куда угодно поеду, лишь бы только отсюда вырваться!

— А если там окажется плохо?

— Ты же сам рассказывал — там хорошо!

— Я не рассказывал.

— Но ты же рассказывал про свою бывшую жену, которая живёт теперь припеваючи в Испании, на каких-то необыкновенных островах и горя не знает. Я тоже так хочу жить!

— Но ведь я приводил тебе её не в качестве примера, достойного подражания, а совсем наоборот. Баба совершила подлость, просто взяв и сбежав от меня и от собственной страны туда, где лучше!

— Я тоже хочу совершить такую же, как ты говоришь, «подлость». А сбегать мне ни от кого не надо, потому что я — ничья, я — сама по себе! И я вправе распоряжаться собой! И я хочу туда, где лучше!

— Послушай, — начал я терпеливо. — Сколько уже раз по телевидению передавали исповеди наших русских женщин, побывавших на Западе. И в масках, и без масок они рассказывают одно и то же: с ними там обращаются как с рабынями: то в Германии албанская мафия содержит их на тюремном режиме в публичных домах, то в Америке наши же бывшие эмигранты из числа вчерашних диссидентов заставляют вкалывать русских женщин служанками за совершенно смешные деньги!..

— Это для них — смешные, а для нас — это огромные деньги!

— Ну вот, ты поедешь туда и будешь там с утра до вечера убирать какую-нибудь виллу, готовить жратву, подносить выпивон-закусон и нянчить господских деток!.. А когда к хозяевам приедут гости, какая-нибудь дама скажет тебе: вы нам неправильно постелили постель! Перестелите!.. Пойми: они, там на Западе, считают нас рабами, а нашу страну — колонией, которую можно грабить, сколько угодно! «Славянин» — это ведь только по-русски звучит красиво, вроде бы как «славный», а к примеру, на скандинавских языках существительное «slav» имеет два значения — «славянин» и «раб»… Они там все глубоко презирают нас!.. Я хоть за границей ни разу и не был, но с ними, с иностранцами, сколько раз уже разговаривал и сколько всяких насмешек понаслышался!.. И ты ещё хочешь ехать к ним, к этим сволочам?.. Не буду я тебе ничего писать!

— Ну почему? Ведь это ТЫ разочаровался в Западе, а не Я! Ведь это Я поеду, а не ТЫ!

— Я сводничеством и работорговлей не занимаюсь.

— Да какое же это сводничество? Какая же это работорговля? Я сама хочу туда уехать!

— Дура ты. Русские женщины — самые лучшие в мире. А самые красивые среди русских — ростовские! Это всем известно, а кому неизвестно и кто впервые приехал к нам в Ростов, тот это сразу же замечает. Вот потому на этот товар и спрос такой огромный. А ты — русская и ростовская!

— Знаю без тебя!

Исчерпав все доводы, я закричал:

— А ты уверена, что ихние мужики — лучшие в мире?

— Не уверена. И мне это совсем не нужно — лучшие или худшие. Я просто хочу жить хорошо. Хочу вывести в люди своего сына, если уж у самой жизнь такая неудачная сложилась.

— Ты и из своего мальчишки сделаешь калеку — он у тебя или озвереет от рабства, или, как ты, потеряет последние остатки человеческого достоинства! Дура ты и больше никто!

— Знаю, что дура. Согласна. Но что ты предлагаешь?

Я понял, что я сейчас или никогда должен предложить нечто очень большое и важное. Например, самого себя. Да я бы и предложил, если бы чего-то из себя стоил. Но ведь я голодранец. Жалкий преподаватель латинского языка.

— Ничего я не предлагаю.

— Ну вот то-то же.

Уже в который раз она мне рассказывала о своём бывшем муже: лишь только увижу на фотографии или вспомню — дух перехватывает и делается плохо. И зачем мы только разводились? Ведь так жили хорошо; я его любила — он меня… А теперь вот — разве это жизнь?

— Вся твоя хандра ничего не стоит, — сказал я. — Надо почаще смеяться, почаще веселиться…

Зина покачала головой и печально возразила:

— Не с чего мне, рыженький ты мой, смеяться и не с чего веселиться. Жизнь ужасна.

— Ты ошибаешься, Зиночка: жизнь прекрасна! Кроме того, тебе надо почаще музицировать…

— Настроения нет.

— Надо заниматься спортом…

— Занимаюсь. Всю жизнь занимаюсь этим проклятым спортом… Думаешь, отчего у меня такая фигура?

— Вот и продолжай в том же духе! А кроме того: побольше интересуйся искусством, читай интересные книги и самое главное — время от времени хотя бы! — занимайся любовью.

Зинаида вдруг как бы очнулась от чего-то, посмотрела на меня с невыразимым презрением и проговорила резко изменившимся голосом:

— А с чего ты взял, что я время от времени не занимаюсь любовью?

Ни до, ни после я её не видел с таким неприятным и жестоким выражением лица.

И ни до, ни после она не вызывала у меня такого отвращения. Что она решила обо мне? Что я, будучи голодранцем, со всеми своими случайными и жалкими заработками претендую на высокую честь, которой не заслуживаю?

А если бы я и впрямь претендовал на высокую честь заниматься с нею любовью, то неужели — это такое уж преступление? Ведь чтобы так посмотреть на человека, как она посмотрела на меня, надо ну очень уж сильно презирать его и чувствовать своё сильнейшее превосходство над ним!