Владимир Полуботко - Латинист и его женщины

Тогда же и я рассказал о себе: тоже, мол, разведён; раньше жил с женою в квартире её родственников, а теперь вот попал сюда, в коммуналку… Моя бывшая жена теперь живёт в Испании, на Балеарских островах. Замужем за испанцем — черноволосые испанцы страсть как обожают русских блондинок. Испанец очень богат — на его деньги бывшая жена и купила мне эту комнату в коммуналке, чтобы мне не так обидно было… Пожалела… Да, живут богато… Там, на островах, у этого испанца — собственная гостиница (и, кажется, не одна), и в этом есть своя прелесть: с одной стороны, бывшая супруга не имеет ко мне никаких претензий и не просит алиментов, а с другой стороны, я могу быть спокойным за судьбу дочери — с голоду не помрёт на чужбине. Хотя и то плохо: неизвестно, когда её удастся увидеть вновь — ведь денег для поездки на Балеарские острова у меня нет, а сама бывшая жена заявила, что сюда, в эту нищую, богом забытую Россию — она больше уже ни ногой. И дочку никогда не пустит… А я очень люблю свою дочку и вообще — детей. Вот такие у меня дела… Классическую музыку люблю, а вот кошек и собак ненавижу… А где работаю? Да в мединституте. Преподаю там латынь.

За этим моим сообщением последовала реплика:

— Мединститут! Это, должно быть, денежное место!

— Ничуть, — ответил я. — Конечно, у нас там учатся только отпрыски богатых и влиятельных родителей — это правда, но мне мало что перепадает от этого ихнего богатства. Натаскиваю по-латыни отстающих, да ещё даю уроки английского языка, иногда — немецкого или французского; клиентура у меня никогда не переводится… Вот и весь боковой заработок. Кое-как живу. Выживаю. И уж во всяком случае на заграничные поездки заработать себе не могу. Я ни разу не был за границей.

— Ты любишь свою работу?

— «Работу» — это означает язык и его преподавание?

— Ну да, я в этом смысле и спрашиваю.

— Трудно сказать… По-настоящему я знаю и люблю только два языка — латинский и свой родной русский. Английский ненавижу за то, что он как раковая опухоль расползается по Земному шару; к французскому — равнодушен. Более-менее уважаю немецкий — это язык очень богатый, почти утончённый, но он сейчас никаким спросом не пользуется, и мои знания мало кому нужны.

— У тебя есть машина?

— Нет, — решительно ответил я, всем своим нутром отчётливо понимая: это очень плохая рекомендация моей персоне. Почти приговор. Ну да и пусть.

Наступило молчание.

— Это очень плохо, что у меня нет машины? Или не очень?

— Очень, — честно и просто ответила Зинаида. — Все мои мужчины всегда были с машинами. И по заграницам всегда ездили. И английский язык — они его если и не знали, то по крайней мере очень уважали. Я просто поражаюсь тебе: как это можно не любить английский язык! Ведь это такой прекрасный язык!

Я усмехнулся.

— А сколько у тебя в жизни было мужчин?

— Я на такие вопросы не отвечаю.

— Почему?

— Потому!

— А ты возьми и ответь!

— Давай договоримся так: никогда больше этой темы не касаться — о том, что было, с кем и сколько раз.

— Давай, — охотно и весело согласился я. — Мне так даже и интересней будет. Но предупреждаю: я человек наблюдательный. И — хороший психолог. А ещё — у меня очень сильная память. Так вот: ни единого слова, сказанного тобою, я никогда не забуду, ни единого твоего жеста, ни единого наблюдения над тобою не упущу. Через некоторое время я и сам определю все интересующие меня подробности.

С Зинаиды вдруг мигом слетела вся её торжественность. Она так даже и испугалась:

— Ой, не напрягайся ты так! Не надо! Я тебе со временем и так всё сама расскажу. Ты только не торопи меня, хорошо?

Однажды мы пошли в гости. Не хочу называть точного места, но одно скажу: это была двухэтажная вилла, на высоком берегу прекрасного, скажем так, водоёма (название которого я также утаю), и окружённая забором, высотою в разных местах от трёх до пяти метров. Забор был весьма профессионально оснащён колючею проволокой и сигнальною системой. Он был очень длинным, ибо огораживал большой участок, и Зинаида при входе в эти таинственные владенья была почему-то больше всего поражена не колоннами и башенками, не охраной и собаками, а именно этим самым забором.

— Куда ты меня привёл? — шепнула она, оглядываясь по сторонам.

— Увидишь, — ответил я.

— Здесь хорошо! Такая кругом природа! Но почему такие крепостные стены? Такие толстые, такие высокие! На них пошло кирпича и железобетона вдвое больше, чем на весь этот дворец!

Я прошептал:

— Если у человека есть деньги, то должен же он их как-то потратить! А кроме того, если они есть, то их надо ещё и уберечь от разграбления — вот для того и забор.

Зинаида нашла мои доводы вполне разумными, после чего я познакомил её с хозяином — весьма пожилым выходцем из Средней Азии, и мы провели в его обществе несколько приятных часов: шампанское, шашлыки, слуги, появляющиеся при одном щёлканье пальцев, разговоры о том, о сём… Был уже вечер, когда хозяин, пожелав нам спокойной ночи, отправился куда-то в свои покои.

Появившаяся по его команде русская служанка — толстенькая и неказистая, но одетая во всё с иголочки — весьма почтительно сообщила, что она уже постелила нам. Зинаида вся так и вспыхнула при этих словах и потребовала подробных разъяснений, а получив их, тут же велела, чтобы мне и ей постелили отдельно, но в одной комнате.

Пока всё это происходило, я всматривался в Зинаиду: длинное, торжественное платье тёмно-синего цвета, строгий взгляд, надменный тон, а на голове — русая коса, намотанная чуть ли не в виде короны.

Вскоре служанка вернулась и пригласила нас следовать за нею. Из каминного зала на первом этаже мы проследовали в роскошно убранную комнату наверху.

Когда мы остались одни, Зинаида пояснила мне, почему она велела постелить отдельно:

— Я тебе не проститутка.

Объяснила и насчёт того, почему всё-таки в одной комнате со мною, а не совсем отдельно:

— В чужом и непонятном здании страшно оставаться одной, а в тебя я верю, и ты для меня здесь единственный родной человек и защитник.

Зинаида чего-то ждала от меня в ответ, но я промолчал.

Вид из обоих окон был великолепен: вода, освещённая отблесками от светящихся окон нашей виллы и огромных размеров деревья — видимо, очень старые. Они стояли на противоположном берегу мрачною стеною — наш свет до них не доходил — и шумели, перешёптываясь о чём-то своём на ветру, шумели. А чуть правее был мост — от старости совершенно неказистый, почти уродливый; казалось, он соединял не два берега, сужавшиеся в этом месте, а просто одни камышовые заросли с другими.