Мария Рыбакова - Если есть рай [litres]

Я любила мужа, говорит она (я различаю в темноте, что она повернула ко мне лицо), я его действительно любила, но как во сне, я любила его, как во сне, и вышла замуж, как во сне, и родила, как во сне, и жила, как во сне, я была счастлива, но знала, что могу проснуться, и когда проснусь – я ничего не узнаю и не пойму, почему я в этой квартире и с этим человеком, я знала и продолжала спать, слышала такие стихи «жизнь моя – иль ты приснилась мне?», это про меня, хотя, может, и не так, как имел в виду поэт, который это написал. Но я о том, что я спала и спала, а потом стала просыпаться, не знаю, отчего, медленно просыпаться, и заснуть уже не могла, говорит Геля.

Я выключила свет, говорит она, я заперла дверь, я спустилась по лестнице, я вышла из дома. Я шла темными улицами, я спустилась в метро, я ехала в полупустом вагоне, я вышла на четвертой станции и поднялась на эскалаторе.

Кинотеатр ярко освещен. Она заходит в лобби, думаю я, и покупает билет. Она проходит в зал, где, кроме нее, уже сидят пятеро или шестеро кинозрителей. Она смотрит «Лифт на эшафот». Она его раньше уже смотрела, но она любит этот фильм, она любит то чувство обреченности, которое находит на нее каждый раз, когда она его смотрит. Быть пойманной и обреченной, и в ужасе ждать наказания за то, что совершила. Ей всегда виделась в этом справедливость. Она хотела, чтобы фильм никогда не кончался. Ей неохота было вставать с кресла и выходить из кинотеатра, неохота возвращаться на темную улицу, где, наверно, опять пошел дождь. Ей не хотелось ехать на метро и возвращаться к себе на седьмой этаж, мимо пустой площадки, пустой скамейки. Но фильм закончился, и она поднялась и поняла, что просидела весь сеанс, так и не сняв плаща.

Дождь снова стал накрапывать. Геля шла по улице, где поблескивали фонари, она дошла до входа в метро и встала на медленный эскалатор. Она была одна на его ступенях, она считала лампы, мимо которых он нес ее вглубь подземки. Внизу на станции тоже никого не было, кроме Гели и еще одной девушки с темными волосами, на высоких каблуках, в ярко-красной куртке из кожзаменителя. Девушка стояла у самого края перрона и смотрела в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Время от времени она поднимала руку и трясла головой – вероятно, с нетерпением смотрела на часы, она, скорее всего, торопилась куда-то в этот поздний час. Геле не видно было ее лица, она видела только темные волосы до плеч, красную куртку, юбку, ноги в черных сапогах и этот нетерпеливый жест каждые две минуты. В это время ночи поезда ходили уже редко. Геле некуда было торопиться, она стояла у стены, чувствуя за спиной холод мрамора, и смотрела на девушку. Девушка ее не видела. Она так ни разу и не повернулась. Она продолжала вглядываться то в темный туннель, то – наверное – в циферблат часов у себя на руке.

Когда из туннеля донесся шум приближающегося состава, Геля подумала о том, что можно было бы быстро подойти к краю платформы, прыгнуть и упасть на рельсы прямо под колеса гудящего поезда.

Но потом я испугалась, говорит Геля, что будет очень много крови, кровь может всколыхнуться из-под колес и разбрызгаться по перрону. И девушка в куртке из кожзаменителя на всю жизнь напугается. Она-то просто стоит и поезда ждет. А тут вдруг такое. Она-то ничем не провинилась, чтобы ее так пугать. Я подумала: пусть ждет, пусть садится и едет куда ей надо. Я тоже сяду и поеду, только не домой.

И все же я домой поехала, собрала сумку, а оттуда – в аэропорт. И улетела в Индию. Я, правда, не знала, что виза нужна. Но мне удалось их уговорить на границе. Отняли паспорт и дали какую-то бумажку. Сказали, что паспорт вернут, когда буду возвращаться. Только я не собираюсь возвращаться.

Что ты имеешь в виду, спросила я. Никогда? Ты не вернешься никогда?

Она ничего не ответила.

За окном жалобно сипела все та же отдаленная музыка, или это был свист ветра, темнота в комнате сгустилась еще сильнее. Меня клонило в сон с невероятной силой, голова была как свинцовая, я не могла даже приподнять ее.

Я никогда не вернусь обратно, сказала Геля, я никогда не вернусь к мужу, я не вернусь в прежнюю жизнь, я ухожу.

Последнее, что я помню, прежде чем все вокруг покрылось чернотой, – это ее лицо, повернутое ко мне. И я, посмотрев на нее, на ее смутный в темноте облик, подумала: в этой бутылке был яд, она убила себя и убила меня для компании, наши тела найдут здесь завтра, вот почему мне было так тяжело поднять голову, вот откуда этот бред: музыка, ветер, дождь, у нее в бутылке какой-то сильный яд, и сейчас он уже поступил в мою кровь, он распространяется по моему телу, я теряю сознание, я прекращаю дышать, из-за нее я умираю, я умираю из-за того, что заговорила с ней, из-за того, что сюда приехала и поселилась в этой комнате, из-за того, что мне так хотелось увидеть Варгиза, как это жаль, как бы мне хотелось его еще раз увидеть, хотя бы еще только раз, если бы сейчас он сидел на краю постели, все было бы не так плохо, но теперь я его больше уже не увижу, как бы мне ни хотелось, ведь теперь я перестаю быть, я перестаю видеть, я перестаю дышать.

Из-под двери просачивалась тонкая полоска утреннего света. Я схватилась за голову – она раскалывалась. Медленно-медленно, чтобы головная боль не стала еще резче, я повернулась и посмотрела на соседнюю кровать: она была лишь чуть-чуть смята. В комнате не было никого, кроме меня. Геля ушла, вероятно, как только я заснула. Или мне приснился весь прошлый вечер? Но нет, если это был сон, то отчего голова так разболелась? Отчего в желудке было бы такое омерзение? Я медленно села. Было бы лучше, если бы меня стошнило, может быть, вся эта мерзость прошла бы. Куда делась эта женщина и зачем она напоила меня своим пойлом? Хорошо хоть, насмерть не отравила, а то ведь я успела испугаться перед тем, как заснула.

Я вспомнила, что сегодня улетаю, и, преодолевая тошноту, начала собираться. Когда я зашла в текстильный магазин, чтобы заплатить, я увидела, что хозяин, держа в руках благовонную палочку, молится перед изображением, висевшим в углу. У меня не хватило смелости подойти и посмотреть, что это за боги, я стояла у порога и переминалась с ноги на ногу. Наконец хозяин сел за стол и подозвал меня. Взглянув на мое лицо, он спросил: засиделись допоздна, а? Я поняла, что выгляжу так же плохо, как себя чувствую, но мне не хотелось с ним откровенничать. Я вынула кошелек, чтобы заплатить, но он поднял ладонь:

Нет-нет, ваша комната уже оплачена. Ваша подруга за вас заплатила перед тем, как уехать.

Геля?

Да, она самая. Написала, что хочет оплатить вам комнату. Я не стал протестовать. Надеюсь, вы согласны? Вы не против? Я подумал, что у вас не будет возражений. Извините, если я был неправ.

Нет-нет, все в порядке. Я ей благодарна. А куда она поехала?