Мария Рыбакова - Если есть рай [litres]

Этого я не знаю. Я думал, вы обменялись адресами, телефонами?

Нет, сказала я.

Скажу вам по секрету, что она прожила с нами целый месяц. Так долго у нас никто не живет. Я уже боялся, что ей просто платить нечем и идти некуда. Я бы, конечно, позволил ей и дальше жить, если вдруг она оказалась в отчаянном положении. Она для нас стала почти как член семьи. Но сегодня просыпаюсь – и от нее записка лежит. Уезжаю, мол, вот деньги за мою комнату, вот – за другую. Ни адреса, ничего. Не мое дело, конечно. Я, понимаете, сам только рад, если ей есть куда поехать, если у нее вообще все хорошо складывается. Но это, все же, необычный поворот дела. Вот как бывает: привязываешься к человеку, представляешь его себе уже как-то в будущем, начинаешь строить планы, а вдруг просыпаешься – и как корова языком слизнула.

Мне захотелось спросить хотя бы ее фамилию, но я решила, что любое лишнее знание может сблизить нас еще больше, может бросить на меня тень от ее побега. Хотя это было небольшое преступление – бросить мужа и сына, такое в мире происходит, наверное, каждый день, но я решила, что все же будет безопаснее ничего больше о ней не знать, на случай если вдруг ее муж начнет искать ее, приедет сюда и попытается впутать меня в поиски. Было бы лучше совсем забыть ее, забыть весь этот вечер, но я знала, что смогу это сделать только тогда, когда пройдут и тошнота, и оставшийся во рту привкус. А может, я не смогу забыть о ней и тогда, и это воспоминание останется со мной надолго – эти откровения, о которых я не просила, это неизвестно откуда возникшее братание ночью, мысль о крови, которая могла выплеснуться на перрон в далеком метро далекого города.

Но сильнее, чем отвращение и чем тошнота после выпитого, было беспокойство, охватившее меня еще на взлетной полосе и продолжавшееся весь полет. Я представила себе, как приду к Варгизу, а он будет растерянно молчать. А я буду говорить и говорить, не в силах понять, что означает его молчание. И буду придумывать причины, из-за которых он не сможет заговорить со мной, не сможет увидеться, не сможет позвонить мне. Буду придумывать тысячу разных причин, но ни за что не поверю, что он разлюбил меня. А если наконец поверю – то даже не разочарование нахлынет вдруг на меня. Нет, не разочарование, не стыд. А чувство ужаса перед внезапно разразившейся катастрофой.

Ужас – оттого, что мир оказался совсем не таким, каким являлся мне в воображении. Лицо Варгиза преобразится, хотя его брови, глаза, нос и губы останутся прежними, но это будет уже другой человек – свет вокруг него погаснет. То, что казалось расплывчатым в слепящем свете фантазии, станет явным: на мир будет наведена резкость, и я увижу вселенную такой, какая она есть – а не через призму грез. Подобно тому, как в конце восьмидесятых на мир, в котором я жила, была вдруг наведена резкость и я увидела, что все, чему мы, пионеры, поклонялись, было фантазией и ложью, придуманной нашими учителями, – фантазией, в которую они и сами не верили, а мы продолжали верить, вернее, некоторые из нас, самые наивные, самые склонные к тому, чтобы рассказывать самим себе сказки. Возможно, когда-нибудь я буду стоять и смотреть, как весь мир вывернется наизнанку, опровергая все, что я о нем знала, – закон всемирного тяготения и необходимость кислорода для человеческой жизни, круговорот воды в природе, фотосинтез в зеленых листьях деревьев, привычные очертания лиц и предметов, значения слов – все, все обратится в свою противоположность, и эта противоположность станет истиной, а то, что мы раньше принимали на веру, что было подтверждено экспериментами, что было непреложно, – обернется обманом.

Но может быть, отсутствие Варгиза, его неуловимость, дистанция между нами – это и был знак любви. Может быть, это такая игра, как игра в прятки. Я отворачиваюсь и считаю до ста, а тот, кого я люблю – кого я должна любить, – прячется где-то вне пределов этого мира, а я хожу и ищу его здесь, на земле. И не нахожу, и не перестаю любить.

В аэропорту я попросила шофера отвезти меня в тот же международный хостел. Я заброшу сумку, приму душ, а потом поеду искать Варгиза. По дороге я подумала, что снова увижу Антона Антоновича Барсукова. Надо будет рассказать ему о Варанаси. Он будет жадно слушать, наклонившись вперед всем своим грузным телом, не сводя с меня выпученных мутных глаз.

Антон Антонович, душа моя, думала я, пока мы медленно ехали по забитому шоссе под пронзительные гудки клаксонов. Я вспомнила о Браджеше Сингхе, который решил, что из всех земных существ в любви нуждается дочь чудовища, Светлана Аллилуева (тогда уже не Сталина). Антон Антонович, душа моя. Презираемый, изгнанный. Мы оба знаем о тьме в нашем прошлом, от которой нам уже не избавиться.

В хостеле я бросилась к умывальнику, чтобы выпить воды. Сделав несколько глотков, я вспомнила, что меня предупреждали, чтобы я не пила в Индии воды из-под крана. Но мне было все равно. Через огромные, во всю стену, окна комнату освещало солнце. Оно чуть-чуть согревало комнату, и впервые за несколько дней мне не было отчаянно холодно. Я подставила лицо под луч солнца и замерла со стаканом воды в руке. В дверь постучали. Я подумала было о том, чтобы не ответить, но постучали еще раз, дольше, настойчивее.

Я открыла. На пороге стоял Антон Антонович и улыбался.

С добрым утром! Я сидел в саду – вышел, чтобы почитать газету и насладиться свежим воздухом, если, конечно, воздух в этой метрополии заслуживает название свежего, – и увидел, как вы штору отдернули, сказал он. Кстати, насчет воздуха: прочел в газете, что его качество сегодня утром было специальной службой определено не как «катастрофичное», а как «очень плохое». Так что заметно улучшение по сравнению с прошедшим днем. А я о вас, сударыня, спросил на рецепции – она в том же номере останавливается? Мне сказали, что в том же. Только назвали вас каким-то другим именем. Даже не сразу поняли, о ком я спрашиваю. Они, кстати, в этом хостеле всегда стараются селить людей в их прежних номерах. Ибо человек – он существо привычки. Если мы уже один раз узнали что-нибудь, то мы его намного больше нового любим. Вы согласны?

Мне было нечего на это возразить. Антон Антонович сделал шаг через порог. Мне пришлось посторониться и дать ему войти. У окна он замер в нерешительности, нависая всем своим грузным телом над низким креслицем. Я пригласила его присесть. Он, покряхтывая, опустился в кресло.

Мне снился ваш ангел, сказала я.

Какой ангел?

Слепой ангел. Ангел истории.

Разве я сказал, что ангел истории слеп, спросил он и залился тонким смехом. Нет, этот ангел смотрит на нас широко отрытыми глазами, воздев к небу крылья. И ветер из рая уносит его спиной в будущее, а лицо его повернуто в прошлое, где возвышается, как писали философы, гора обломков. И потому он в ужасе.