Наталья Будянская - Женщина не прощает

Дала то, чего не позволяла взять Вадиму. Самое ценное, что у меня осталось, — время.

Мы встретились. Я предложила ей прийти ко мне. Это случилось само собой — она позвонила, я пригласила. Не люблю кафе и других общественных мест. Для разговора нужна атмосфера, уединение. Спокойно я чувствовала себя только здесь, в своей квартире.

Она рассматривала интерьер украдкой, будто подглядывала. Не подозревая, что это не она следит за мной, а я за ней.

Я слежу за ней 24 часа в сутки с тех самых пор, как она появилась в жизни Вадима. Слежка стала моим хобби, которое полностью подчинило себе мою жизнь. Меня давно не интересует то, что происходит со мной, меня волнуют судьбы других. Наблюдать интересно. Но самый большой кайф дает возможность управлять. В какой-то момент я поняла, что делать выбор, повелевать судьбами стало моим наркотиком. Зависимостью, болезнью. И избавиться от нее я не смогу никогда. Моя собственная жизнь не представляла никакого интереса, в ней не было ни радостей, ни переживаний. Она была ровной и противной, как пенка в стакане кипяченого молока.

Я разучилась испытывать эмоции.

Никогда бы не подумала, что такое бывает. Сначала подозревала болезнь, потом фобию. Обследовалась, пила витамины. Но это все было до чертиков бесполезно. У меня атрофировались органы чувств, окаменело сердце.

Я стала бесчувственной.

— На те деньги, которые платил Вадим, вы могли жить как королева.

— Зачем?

Глупая она. Не понимает.

— Куда же вы их тратили?

— На слежку.

Мы скрестили взгляды. Знала бы она, сколько нынче стоят услуги профессионалов…

— Зачем? — спросила она.

Как ей ответить?

Я хотела разрушить Ковригину жизнь, уничтожить, стереть с лица земли. Всеми фибрами души хотела. Это стало моей целью, смыслом жизни. Моей путеводной звездой, эйфорией, нервом.

— У меня ничего не осталось. Ни детей, ни любви, ни будущего. Только жажда мести.

— Вы могли усыновить ребенка, — она пожала плечами.

Ее голос звучал ровно и спокойно, как будто усыновление — это будничное действие, сродни покупке микроволновки. Эмоции колыхнулись глухой волной. Как она смеет надо мной смеяться? Каждый клерк, с которым мне пришлось общаться на эту тему, категорично заявлял: женщина без мужа и без работы взять приемного ребенка не может. К тому времени у меня уже не было слез, я воспринимала информацию спокойно. Как сухие факты. Черное, белое. Серого не дано.

— Не думали над этим?

Она говорила все так же тихо и ровно. Я пыталась отыскать в ее тоне издевку, но не находила. Вероятно, она ничего обо мне не знала. Вадим, соответственно, ничего не рассказывал.

Впервые в жизни, в этой жизни, мне захотелось говорить. Говорить, говорить, говорить — чтоб освободиться. Комок прошлых обид мертвым грузом лежал в моем сердце, превратившись за истекший период в гниющую массу, отравляющую существование.

Я ходила к психологу. Не раз. И не к одному. Я говорила, они слушали. Прописывали какие-то микстуры и советовали избавиться от затвердевшей злости, превращающей мое сердце в камень. Всегда одно и то же. Я вставала и уходила. О чем они говорят? Пустой психологический треп. Как от нее избавиться? Они шутят? Как избавиться от крови в венах, например? То же самое .

Больше я ни с кем свои чувства не обсуждала. Это стало правилом.

И вот эта женщина. Эта глупая рыжеволосая танцовщица пытается мне советовать то, что я прошла еще десять лет назад? Сказать ей, что она идиотка?

Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Оно стояло у окна, мое любимое кресло. Мое место, мой главный офис. Я продумывала в нем свои ходы. Как шахматист, разыгрывала партии, где люди были пешками в моей игре. Только здесь, у стеклянной перегородки, отделяющей меня от внешнего мира, я чувствовала себя в безопасности. Я могла часами смотреть на людей там, внизу, вечно спешащих куда-то, и пребывать в состоянии покоя. Весь остальной мир с его звуками, запахами и эмоциями был для меня чужим. Незнакомым, враждебным. Каждый выход из дома, из моей крепости в этот мир заставлял надевать маску и действовать по его правилам. Никто не знает, как тяжело давался мне каждый визит к Ковригину в офис. Сколько бессонных ночей я проводила, продумывая каждый жест, движение, взгляд и даже тон разговора. Прежде чем осуществить его в реальности.

И сейчас, сидя в кресле, как в самой высокой башне, я впервые почувствовала, что это место не так уж неприступно и безопасно, как я привыкла верить.

Что-то невнятное и давно забытое тряхнуло изнутри. Я злилась на мадам Ковригину, но тревожила меня не злость. К этому чувству я давно привыкла, и первые раскаты могла предчувствовать еще до того, как прогремит настоящая гроза.

Я превосходно разбиралась в ненависти.

Я знала месть и чувствовала ее запах.

Я знала, как ко мне приходит то или иное чувство.

У каждого из них был свой ритуал, свои предпосылки и вкусовые ощущения.

Месть, например, оставляла терпкий след на языке. Ненависть сдавливала горло и горчила в области желчного. Злость разворачивала крылья быстро, как раскрывается парашют у примерного десантника, и заполняла собой все внутренности — от желудка до полости рта.

Но сейчас симптомы не были похожи ни на одно из знакомых мне чувств. Я прислушивалась к внутренним изменениям и не знала, как на них реагировать. В этой комнате все мне было знакомо. Я живу здесь много лет, испугать меня новыми эмоциями просто невозможно. Я сидела в своем любимом кресле с закрытыми глазами и понимала, что эта женщина меня сейчас рассматривает. Изучает. И возможно, задает себе тот самый вопрос: за что ее полюбил Вадим?

— Ему было бы сейчас четырнадцать.

Я первая нарушила молчание. Все так же, с закрытыми глазами, я сидела в кресле, а язык отчего-то вышел из-под контроля и стал разговорчивым. Я прикусила его сильно, до крови. Но вылетевшие слова не вернуть. Она их услышала. Я тоже.

— Кому?

Ее голос был похож на шепот. Вкрадчивый, волнующий.

— Моему сыну.

Я глубоко вздохнула и сжала челюсть. Все, больше ни звука.

Но обещания, данные самой себе, — это пустышка. Можно триста раз выдержать и на триста первый проколоться.

В этот вечер я усвоила новый урок.

Я оказалась женщиной.

Женщиной, способной говорить и имеющей жгучую потребность в освобождении.

— Я пела ему колыбельную, когда он сильно толкался и не давал мне спать.

Мой голос дрогнул, и я вновь ощутила прилив давно забытых чувств. Как во сне, как в полном бреду, утомившаяся от одиночества, как победитель в нескончаемо долгой войне, я чувствовала себя смертельно уставшей. Испепеляющим чувством жалости из моих уст полились слова песни, которую я придумала сама. Для своего нерожденного малыша.