Ульяна Соболева - 1000 не одна ночь

— Давай рассказывай, чему тебя научили? Зачем ты должна была выйти ко мне?

— Я понятия не имею кто ты. Никто меня ничему не учил. Какую правду?

Чуть не плача и пытаясь ослабить натяжение петли на нее, просовывая за руки.

— Рефат, а ну подержи ее, может без одного пальца она заговорит быстрее.

Тот сразу же схватил меня за волосы и швырнул на пол, придавил всем весом, стал на одно колено и сдавил мне запястье, вытягивая руку насильно вперед. В ладони Кадира сверкнуло лезвие кривого ножа, он склонился над моей рукой…распрямляя мне пальцы, царапая лезвием мизинец. От ужаса я не кричала, я не могла издать ни звука я, широко раскрыв рот, зашлась в немом вопле и по щекам градом потекли слезы. И вдруг Кадир убрал нож, схватил мою руку и перевернул тыльной стороной запястья вверх, потрогал большим пальцем красные вздутые пятна.

— Смотри…ты это видишь, Рефат?

— Что именно?

— Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса пока мы ее везли.

В ту же секунду меня отпустили и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.

— И что? — спросил Рефат.

— А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили не знали об этом. Значит не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.

Наклонился и швырнул мне шкуру.

— Укройся и спи. Завтра вставать рано.

Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад. После того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал от чего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав — она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза. Чернильно-синие. Как паста шариковой ручки на закрашенном рисунке. Все смотрели вниз, трусливо, по-плебейски, как он привык, а эта прямо на него… и взгляд не такой, как у других. Не раболепский, не как у животного. Ему ее глаза сумеречное небо напомнили. Он потом постоянно в них смотрел, искал подвох, может быть линзы или преломление света. В сочетании с ее белоснежной кожей и волосами эти глаза были чем-то нереальным, за гранью понимания Аднана ибн Кадира, повидавшего на своем недолгом, для бедуинов, веку того, что другие не видели за десять жизней. И он оскопил Слона не за ложь… а за то, что она его пожалела. За то, что вышла просить за него и тут же подписала ему приговор. То, что младший сын шейха решил сделать своим не могло принадлежать, смотреть и даже жалеть кого-то другого. Даже если через секунду он решил бы оторвать ей голову.

Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.

Посмотрел вдаль — пыльная буря двигалась на запад и небо словно разделилось напополам — одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся как тысячи змей.

— Буря обойдет нас стороной.

— Я и говорил — можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.

Ибн Кадир повернулся к другу и протянул руки к костру. Не потому что замерз, а просто потому что нравилось, как языки пламени слегка обжигают ладони. Темные глаза Рифата отражали языки пламени и блики огня в самом зрачке. Обычно Аднан прислушивался к его мнению, но не сейчас. Не тогда, когда тот лез в святая святых — желания ибн Кадира.

— А я сказал почему мы его сделали и не считаю нужным еще раз называть причины.

— Много чести для этой русской. Все они одинаковые. Тупые продажные шлюхи.

— Прикуси язык, Рифат. Моя мать тоже была русской, если ты не забыл.

Быстрый взгляд на Господина и тут же опустил веки.

— Прости, брат. Твоя мать чтила наши законы и родила твоему отцу троих сыновей. Она перестала быть русской едва приняла Ислам. Она уважаемая женщина и умерла смертью святых мучениц.

Аднан не смотрел на Рифата он смотрел на это небо, разделенное пополам. Именно таким он казался и сам себе. Половина его открыта и понятна, а вторая половина затянута вот таким же смогом, и никто не знает даже он сам, что там прячется под ним и кто он такой на самом деле. Бастард шейха Кадира ибн Фарука от русской рабыни, которая даже не стала тому женой, потому что Кадир имел уже четырех жен и еще пять рабынь разных национальностей. Он называл их любовницами, потому что времена изменились. Но суть оставалась той же — Аднан незаконный сын шейха и никогда не унаследует его состояние и его положение в племени. Еще два его единоутробных брата были убиты один за другим из-за войны с Асадом. А три законных сына Кадира поделили между собой территорию, через которую шла торговля теневыми товарами и каждый день проезжали груженные обозы, неконтролируемые ни одной из окружающих пустыню стран. Каждый из братьев имел свой жирный кусок и все равно метил как бы урвать у другого. Аднану было положено лишь имя отца и то, что тот сочтет нужным оставить младшему сыну от русской наложницы. После смерти самой первой жены — Нариман, прошел год положенного траура и мать готовилась к Никаху*1, но этого не случилось. Ее дом, купленный отцом специально для его любимой Джавы на окраине Каира, сгорел вместе с ней и ее слугами дотла. Аднан был еще маленьким, ему едва исполнилось восемь и гостил в эту ночь вместе с братьями, у своего отца в древне, приобщался к традициям, как говорил Кадир ибн Фарук. По сей день Аднан ненавидит себя за то, что не был с матерью и предпочел ей общество Кадира, которого обожал всем сердцем и мечтал заслужить его уважение и любовь.

Отец горевал ровно три месяца и женился на новой любовнице. Маленький бастард ему этого простить так и не смог, как и принять его новую жену и постоянно сбегал из дома, пока ибн Фарук не отправил «своевольного ублюдка» учиться уму разуму в пустыню и расти среди бедуинских детей. Научиться чтить отца и традиции народа. Мальчик в Каир не вернулся — предпочел суровый образ жизни бедуинов ненавистной цивилизации, в которой не смогли спасти обожаемую им мать.

Мамочку. Так он называл ее по-русски. Мамочка моя родненькая. А она целовала его лицо и шептала ему так же по-русски:

«Солнышко мое ясное, глазки мамины, как листва на березках на Родине моей. Нет никого дороже тебя на свете, малыш мой. Никого. Ради тебя живу и дышу. Слышишь? Ради тебя, чудо ты мое зеленоглазое».

Она учила его грамоте, учила читать и писать по-русски, пела им с братьями колыбельные и рассказывала сказки…но никогда не рассказывала, как попала к отцу и как с ним познакомилась. Иногда маленький Аднан спрашивал у нее где ее мама, где ее семья, а она отвечала, что одна семья у нее — это он, его братья и ее любимый господин.