Дженнифер Арментраут - Проклятая

Что-то мягкое и теплое, размером примерно с ладонь, устроилось у меня на груди, а затем сместилось вправо, направляясь вверх. Не знаю, почему, но мне хотелось заглянуть в нежно-голубые глаза какого-нибудь красавчика. Может, потому что мне только что приснился самый лучший сон в моей жизни? Но я совершенно не ожидала увидеть перед собой блеклые призрачные голубые глаза. На моей груди расположился хомяк, его белая, с коричневыми пятнами, шерсть была перепачкана. Грязные следы покрывали ночную рубашку, и куски гравия прилипли к покрывалу.

Я закричала.

Ошарашенный хомяк сбежал прочь с груди и исчез где-то под одеялом. Я спрыгнула с кровати, чуть не упав лицом на потертый ковер. Выбежав из комнаты, подавила желание снова закричать.

Сердце все еще бешено колотилось, когда я замедлила шаг, подходя к спальне младшей сестры. Дверь была приоткрыта, и мой взгляд сразу же упал на кровать. Обнаружив, что она пуста, я осмотрела комнату. Рассветные лучи проникали в спальню, отбрасывая тени вокруг хрупкого силуэта Оливии.

Она сидела на полу спиной к двери и наклонив голову. Багровые кудри закрывали ее лицо.

Входя в комнату, я перешагнула через одну из ее кукол. Я тут же забыла о хомяке, хорошенько рассматривая игрушку. Одна рука была откручена. Оливия маркером нарисовала глаза у нее на лице. Затем, как будто это еще не было достаточно странным, нацарапала слово «смотри» у куклы на лбу.

Мои ладони вспотели.

— Оливия…

Она застыла.

— Эмбер? Я сделала кое-что нехорошее сегодня утром. Ты очень сильно разозлишься.

Такие слова из уст пятилетнего ребенка пугают, но мне и так уже было известно, что она сделала. Я двинулась вперед, мимо кровати, хотя на самом деле мне хотелось развернуться и убежать. Иногда Оливия пугала меня до чертиков.

— Что я говорила тебе, Оливия?

Она наклонила голову, уставившись на меня. Ее зеленые глаза были мокрыми от слез, поэтому сверкали, как изумруды.

— Прости, — ее губы задрожали, — Пискун испугался, когда я принесла его обратно в дом. Он очень быстро сбежал от меня, я не успела его остановить.

Каким-то образом мне удалось выдавить из себя улыбку, пока глаза осматривали ее ночную рубашку. Темные куски земли покрывали хлопковую ткань, грязь прилипла к маленьким ручкам и пухлым пальчикам. Коробка из-под туфель, лежащая на коленях, тоже была полностью испачкана. Та самая коробка, в которой я похоронила Пискуна на заднем дворе прошлой ночью.

Я до боли зажмурила глаза, отгоняя в уме все ругательства, которые могла бы вспомнить. Мне нужно было предугадать, что она сделает это. По моему телу пронеслась сильная дрожь.

Оливия просто не могла смириться со смертью.

— Прости, — прошептала она, — но Пискун любит меня, и я была нужна ему.

Я обошла ее и опустилась на колени.

— Ты не нужна была Пискуну! Оливия, ты не можешь делать это каждый раз, когда один из твоих питомцев умирает. Это неправильно, неестественно.

Также неестественно, как возвращать к жизни мертвого голубя, которого она нашла на днях на подъездной дорожке. Или Дымка, кота, лежащего на обочине дороги.

— Но… Я сделала это с тобой, — настаивала Оливия.

Я уже открыла рот, но что я могла сказать? Оливия действительно сделала это со мной два года назад, я была такой же противоестественной, как и Пискун. А возможно, даже больше, чем он.

— Я знаю, и поверь мне, я очень это ценю. Но ты не можешь продолжать делать это.

Она вздрогнула и отпрянула.

— Не надо.

Я посмотрела на свои руки, не понимая, коснулась я ее или нет. Расстроившись, я сложила их на коленях.

— Когда кто-то умирает, это означает, что пришло его время. Ты знаешь это.

Оливия вскочила на ноги.

— Ты собираешься забрать у меня Пискуна.

Мой нос уловил запах смерти, исходящий из коробки. Я ужаснулась, подумав, что и от меня пахнет также. Желание обнюхать себя было практически непреодолимым.

— Пожалуйста, не забирай Пискуна, — продолжала она, находясь на грани грандиозной, по ее меркам, истерики. — Я обещаю больше этого не делать. Только позволь мне оставить Пискуна! Пожалуйста!

Я уставила взор на нее.

Оливия остановилась, но ночнушка все еще колыхалась вокруг ее коленей.

— Эмбер, ты злишься на меня? Пожалуйста, не злись на меня.

— Нет, — вздохнула я, — я не злюсь, но ты должна пообещать мне больше этого не делать. И на сей раз я серьезно.

Она с энтузиазмом закивала головой.

— Я не буду! Так ты разрешишь мне оставить Пискуна?

— Да. Просто пойди и забери своего глупого хомяка, — вздохнув, я встала, — он заполз под мое одеяло.

Яркая, прекрасная улыбка осветила ее лицо, когда она развернулась и направилась в сторону моей спальни. Я пошла за ней следом, и по моему телу прокатилась дрожь, когда я снова взглянула на искалеченную куклу. Дверь в мою комнату опасно висела на единственной оставшейся петле.

Этот дом был таким же старым как гражданская война. Все в нем провисало и косилось на сломанных петлях. Краска слезала со стен наподобие змеиной кожи. Ничто не стояло прямо. Воздух пропах смертью и разложением.

Как и я, дом умер два года назад.

Оказалось, что Пискун все еще прятался под одеялом, занимаясь Бог знает чем. Оливия поднесла визжащий комочек шерсти к своему лицу:

— Мне разрешили тебя оставить!

Я сцепила руки в замок, чтобы они не тряслись.

— Положи Пискуна в его клетку и собирайся в школу, Оливия. Мы… притворимся, что ничего не произошло, ладно? И иди чистить зубы. — Я сделала паузу. — И даже не думай надевать платье принцессы сегодня в школу.

Она остановилась в моем дверном проходе.

— Но я же принцесса.

— Не в школе. Иди, — я указала в сторону ее спальни, игнорируя то, что мой желудок скрутило.

Оливия поспешила по коридору, совершенно не подозревая, в какую переделку мы обе попали. Слово «нормальные» совершенно не годится для описания нас. Я даже не уверена, применимо ли к нам слово «человек».

Стоя в одиночестве ванной, я смотрела на свои трясущиеся руки, на грязь, которой был измазан указательный палец, и приказала себе собраться. Я не могла позволить себе потерять самообладание. Мне нужно быть сильной ради Оливии. Посмотрев на свое отражение, я заставила себя улыбнуться. Вышло как-то криво.

И еще у меня на виске вскочил огромнейший прыщ.

Чудесно.

После быстрого душа я прошлепала в спальню, влезла в первые попавшиеся чистые джинсы и схватила кардиган со спинки стула. Конечно, топ в обтяжку смотрелся бы гораздо лучше, но в этом случае шрамы, которые тянулись по рукам, стали бы видны. Очевидно, исцеляющее прикосновение Оливии не в силах исправить все.

В прошлом году в раздевалке одна из девочек, а именно Салли Венчман, увидела шрамы, когда я переодевалась. Салли окрестила меня Франкенштейном, и с тех пор это прозвище прилипло ко мне.