Айя Субботина - Малышка (СИ)

— Это просто нелепо, — вдруг говорит Ольга и я замечаю в ее взгляде первые проблески истерики. — То, что случилось.

— Почему же?

— Потому что из0за тебя Рэм перечеркнул пять лет наших отношений, а ты превратила его в калеку. И теперь из-за тебя у моего ребенка не будет полноценного отца.

— Жаль тебя расстраивать, Ольга, но у твоего ребенка еще раньше не стало полноценной матери, потому что женщина, которая сидит передо мной и травит плод никотином — это точно нее любящая мать.

Ольга почти срывается с места, почти заносит ладонь для пощечины, но я торможу ее коротким и резким:

— Сядь.

Клянусь, сейчас у нее такое лицо, что впору делать снимок и вставлять в учебники по психологии. Именно так выглядит человек, который не в состоянии противиться тому, кто, как он думает, куда слабее. Главная ошибка всех бывших: каждая уверена, что правда на ее стороне, что она все равно оставила неизгладимы след в душе мужчины, а его новая пигалица — лишь временная остановка на обратном пути.

— Ты об этом хотела поговорить? Или, дай угадаю! — Я прикладываю пальцы к вискам, закрываю глаза и делаю вид, будто устанавливаю прямую связь с космосом. Пусть эта зараза еще немного побеситься — в конечном итоге, мне это только на руку. — Интересуешься перспективами на будущее?

Она фыркает, пытается как-то прикрыть дерьмо, которое лезет у нее из всех щелей, но я смотрю куда глубже, чем Ольга даже может представить.

— Он мне не безразличен, — говорит она.

В это я охотно верю, но тот факт, что бегемотиха не прочь поухлестывать за львом не исключает ее нежелания связываться с хромым львом.

— Но я не могу так рисковать, — следует продолжение фразу.

Конечно, ты не можешь. Потому что в твоем меркантильном крохотном, как у стегозавра, мозгу, уже сложилась четкая схема развития отношений с моим Цербером: шантаж ребенком, попытки давить на жалость и внушать Рэму чувство вины. И еще качать деньги — как же без этого. Но вот незадача: не так то просто давить на жалость человеку, который сам прикован к инвалидному креслу до конца жизни. И тем более, его не выманить на прогулку под предлогом, что ребенку нужно изредка видеть родителей вместе.

Все эти якобы «хитрости» лежат настолько на поверхности, что даже смешно.

— Конечно, ты не можешь так рисковать, — говорю я совершенно спокойно, но без агрессии. Мне нельзя ее спугнуть. Не теперь, когда она почти распустила язык.

— Я должна знать, что обо мне и моем ребенке будет кому позаботиться.

— О ребенке, полагаю, потому что забота о тебе не входит в перечень отцовских обязанностей моего мужа.

— Рожая от него, я превращусь в мать-одиночку, — шипит эта корыстолюбивая гусыня.

— Ты рожаешь для себя, — поправляю я. Внимательно слежу за ее реакцией, стараясь не упустить момент «откровения». — Или тогда признай, что сама устроила этот залет, чтобы привязать к себе Рэма. А когда не получилось, решила использовать ребенка в качестве средства для усложнения нашей с Рэмом жизни. Жаль тебя разочаровывать, Ольга, но у тебя ничего не получится. Хоть хромой, хоть инвалид — Рэм останется моим мужем, и он точно не ударился головой настолько сильно, чтобы добровольно взвалить себе на шею обиженную. бегемотиху.

Она цепляется пальцами в столешницу и наклоняется ко мне через стол. Что за духи у нее? Морщусь и прикрываю рот ладонью.

— Я хочу гарантий — так ему и передай. Либо мы заключим договор, по которому я буду получать финансовое обеспечение на себя и ребенка с полным правом наследования, либо он никогда не увидит этого ребенка. Может быть сейчас это кажется глупостью, девочка, но через пару-тройку лет Рэм захочет большего, чем просто знать, что у него есть сын, от которого он отказался. И это понимание будет каждый день грызть его, отравлять любовь к вашим детям, если, конечно, они у вас будут, с учетом его состояния.

Мы смотрим друг на друга. Молча и напряженно, потому что нам не нужны слова, чтобы понять: это был самый настоящий грязный шантаж, расчетливый, выверенный и продуманный. И, конечно, она достаточно долго пробыла в отношениях с Рэмом, чтобы даже своим скудным умишком понять, что он не бесчувственная сволочь и не откажется от ребенка, даже если сейчас мысль об отцовстве ему претит.

— Это все? — сухо спрашиваю я. Пусть думает, что я начала паниковать — мне это на руку.

— Это мое предложение, деточка. Единственное, на которое я согласна.

Я молча встаю из-за стола, кладу в карман телефон и иду к двери.

Она свой ход сделала. Теперь дело за мной.

Я ненавижу костыли, ей-богу. Позорнее приспособления и придумать было нельзя, но уж лучше эти подпорки, чем инвалидное кресло, хоть отец и мачеха не прекращают попыток меня в него усадить. Как будто я конченный калека и после аварии вся моя жизнь должна определяться двумя чертовыми колесами. Пройдет несколько недель, гипс снимут — и я снова буду в полном порядке. Доктор не устает говорить, что я родился в рубашке, потому что после такой аварии мало кто вообще остается жив. А я даже в кому не впал, хоть башку мне протаранило — будь здоров. На самом деле у меня есть лишь одно объяснение случившемуся и, честно говоря, оно настолько сопливое, что до встречи с Бон-Бон я бы сам от такого брезгливо поморщился. А сейчас уверен, что меня спасла любовь к этой обезбашенной девчонке. Помню, что в последний миг перед тем, как в нас влетел чертов КАМАЗ, успел подумать, что не могу, не имею морального права оставить ее одну. Да я бы на том свете весь извелся, глядя на то, как она плачет. А ведь она бы очень долго плакала — чувствую это сердцем.

Прогулка по палате обычно та еще пытка: сцепляю зубы и хожу из угла в угол, по шагу за раз. Чувствовать себя таким беспомощным — отстой, но учитывая мое дьявольское везения, грех жаловаться.

Дверь в палату открывается без стука и Бон-Бон, как любопытная кошка, просачивается в небольшую щелочку. Но так и стоит у стены, сверкая карамельными глазищами. Она так выразительно смотрит на мои ноги и на то, как я, ковыляя и ругаясь, бреду к ней с черепашьей скорости, что мне хочется поскорее сократить это расстояние и зацеловать мое сокровище до головокружения. Моего и ее.

— Я принесла тебя вкусняшки! — Она торжественно поднимает пакет, из которого раздаются умопомрачительные ароматы курицы-гриль. — И привет от Ольги.

— Сначала еда, — говорю я твердо, наконец, с моим сокровищем. — Иначе у меня несварение случиться.

Беру Бон-Бон за руку и с наслаждением скрепляю в замок наши пальцы. Я становлюсь романтичным ослом — как иначе объяснить, что меня дико возбуждает смотреть, как кольца на наших безымянных пальцах тесно прижимаются друг к другу?