Татьяна Иванова - Бэль, или Сказка в Париже

Через три года у них родилась дочь Елена, а еще через пять лет — близнецы Софья и Нина. Ордынцев мечтал о сыне, но после рождения двойни Ирина занемогла, и детей у нее уже не случилось. Летом 1877 года от чахотки скончался Степан Алексеевич, а еще через два года и мать Николая, шестидесятилетняя Авдотья Никифоровна. Московский дом на Мытной после смерти родителей перешел к Николаю, а родовое имение — его тридцатидвухлетней сестре Аделаиде, жившей со своей семьей в Петербурге.

После смерти отца, который всю жизнь оказывал на него определенное давление, Николай наконец получил свободу. Мало-помалу он забросил иконопись и переключился на портретную живопись и со временем превратился в знаменитого художника. В светских кругах поговаривали даже, что ему собирается заказать портрет сам император Александр Второй. Однако в это самое время на Николая Степановича, купавшегося в лучах славы, один за другим посыпались удары судьбы. Сначала Ирина заболела чахоткой и, угаснув через полгода, будто открыла череду бед. Любимая дочь Николая Степановича — шустрая шестнадцатилетняя Ниночка поехала кататься в коляске со своим женихом и разбилась насмерть. Неизвестно, по каким причинам лошади понесли и опрокинули коляску с седоками на дно крутого оврага. После похорон Нины прошло совсем немного времени, и заболела Елена, заставив задуматься Николая Степановича о том, что несчастья, преследующие его, не что иное, как рок.

— Это отец посылает мне весточки с того света, осуждая меня за пренебрежение к его заветам, — в суеверном страхе решил Николай Степанович и принялся снова писать иконы.

И Елена, к его великой радости, после тяжелой продолжительной болезни поправилась. Случайностью это можно было считать или закономерностью, Николай Степанович не знал, но после выздоровления дочери долгое время прославлял Бога молитвами и продолжал писать лики святых, забросив любимое портретное дело.

Егор Алексеевич обрадовался, что внук первым заговорил о причине столь срочного вызова его в Москву, сам он до последней минуты сомневался — правильно ли делает, решив вовлечь Егора в столь сложное и, похоже, не очень безопасное дело.

Егор уселся в кресло и устремил свой взгляд на деда.

— У меня к тебе, Егорушка, созрело некое поручение, — начал свое повествование дед. — Правда, тебе оно может показаться довольно странным, и, как знать, может, ты и вовсе сочтешь своего старого деда не вполне нормальным, решившим на старости лет поискать на свою голову приключений.

Егор раздраженно хмыкнул:

— Ты меня уже достаточно заинтриговал, дед, так что кончай свои загадочные предисловия!

— Ладно, внучек, ладно, не ершись! Сейчас я тебе все расскажу. Начнем с того, о чем ты прекрасно знаешь: мой прадед по линии матери Ордынцев Николай Степанович был знаменитым художником-портретистом.

— Конечно, знаю! Ты же сам водил меня в Третьяковку, где находятся четыре его картины! — нетерпеливо воскликнул Егор. — И я уже тысячу раз слышал и от тебя, и от отца, что не случись в свое время революция, эти картины не были бы национализированы, а принадлежали бы нашей семье.

Дед, устало прислонившись к спинке дивана, поведал Егору такую историю:

— Моя бабка, Уварова Елена Николаевна, урожденная Ордынцева, дочь нашего знаменитого художника, принадлежащая к потомственному дворянскому роду и ее девятнадцатилетний сын Алексей, мой будущий отец, после революции чудом выжили в Москве. Не умри к тому времени мой дед, рьяный противник революционных идей, расстрел или ссылка в какие-нибудь отдаленные сибирские районы их не миновала бы. Большевики конфисковали наш особняк на Мытной, а бабушку с моим отцом переселили в коммуналку. Так они и жили вдвоем в одной комнате, пока отец не женился в двадцать третьем году. Как ты знаешь, твоя прабабушка Катя — моя мать — была дочерью знаменитого советского врача Селезнева Александра Зиновьевича. Он из семьи потомственных врачей, свою медицинскую ученость приобрел еще в досоветские времена, но был высоко оценен большевиками, занимал престижную должность главного куратора нескольких московских клиник, временами практикуя в хирургическом отделении Боткинской больницы. После свадьбы моего отца — молодого хирурга и моей матери — гинеколога, дед Александр, пользуясь своим высоким положением, выхлопотал для них приличную по тем временам отдельную двухкомнатную квартиру. Бабушка Лена осталась жить в коммуналке, наотрез отказавшись мешать звавшим ее к себе молодоженам, а когда в двадцать шестом году родился я, она бросила свою работу в консерватории, где вела уроки по классу фортепьяно, и превратилась в мою няньку, предоставив маме с папой возможность работать в Боткинской больнице. Таким образом, первое образование я получил от своей бабки-дворянки, и надо сказать, ему не сравниться с советским начальным. Я пошел в первый класс, умея читать не только по-русски, но по-немецки и по-французски. Я был знаком со сказками Пушкина, с поэмами Лермонтова и даже с некоторыми гоголевскими рассказами, доступными моему детскому восприятию. Бабушка много рассказывала мне о своем отце-художнике. Она-то впервые и сводила меня в Третьяковку, чтобы показать конфискованные после революции картины моего прадеда.

И вот однажды, когда мне было двенадцать лет и я уже жил с родителями, мы приехали к бабушке Елене, чтобы поздравить ее с днем рождения. Войдя в ее комнату, мы застали нашу нарядившуюся к праздничному столу именинницу за просмотром каких-то старых пожелтевших бумаг и фотографий, разложенных на диване. Она поздоровалась с нами и тут же принялась бережно укладывать эти бумаги в черный объемистый, немало потрепанный саквояж.

— Что это такое? — спросил я у нее из любопытства.

— Это, Егорушка, все, что осталось от моего семейного архива. — И бабушка, собрав последние бумаги, с трепетом прижала их к своей груди, а потом уложила в саквояж.

— А зачем он тебе, этот архив? — снова спросил я.

— Он очень дорог мне, Егорка! Дорог как память о наших с тобой предках.

— О наших с тобой? — удивился я, ибо не мог понять тогда, какое отношение могут иметь ко мне эти пожелтевшие листочки.

— Конечно! О наших с тобой и о папиных тоже! После моей смерти этот архив перейдет к твоему папе, и он тоже будет его хранить, а потом передаст его на хранение тебе.

— Так его что, надо просто хранить, и все? — удивился я.

Бабушка засмеялась:

— Хранить непременно! Для потомков, то есть для твоих детей и внуков. Но еще тебе нужно будет его прочитать, только не теперь, а когда ты станешь взрослым и сможешь многое понять.

Слова бабушки меня никак не удовлетворили, ибо я в свои одиннадцать лет считал себя совершенно взрослым и думал, что моему пониманию уже доступно все!