Ульяна Соболева - Бес

— Саша, — тихий мелодичный голос Марины заставил встрепенуться, вернуться из кошмара собственных мыслей в другой кошмар, в тот, что длился в реальности, — здравствуй, как ты?

— Живой пока, — услышал короткий смешок, так обычно я отвечал ей на этот вопрос, — как у вас дела?

— Хорошо. Дети на каникулы, наконец, ушли.

— Выдохнула? — неясное чувство вины, совершенно не к месту, но появилось. Потому что обещал ей быть рядом в эти дни и все же не смог, — в больницу зачем ездила.

И снова еле слышный смех.

— Ну кто бы сомневался, что Саша Тихий все узнает о детях даже на расстоянии.

— И не только о них, Мариш. Я в курсе и всех твоих дел.

— Даже не знаю, меня это пугает или радует?

— Тебе это должно придавать чувство безопасности.

А вот мне почему-то хочется положить трубку, а не продолжать этот разговор. Гребаное ощущение предательства. И самому себе молча приказать запихнуть все эти ощущения глубоко в задницу, потому что нельзя изменять тому, кто тебе никогда и не принадлежал. Как потерять случайно найденный чужой кошелек с деньгами.

— И оно есть. Только благодаря тебе. Саш, — перешла на шепот, и я понимаю, что кто-то из детей подошел к ней, — я соскучилась по тебе. И дети. Особенно Марик.

— И я соскучился, — не лгу, представил искрящиеся карие глаза пацана, и внутри волна тепла прокатилась, — ты так и не сказала про больницу.

Она тяжело вздохнула.

— Никаких шансов у меня, да?

— Никаких. Говори.

— Марика на обследование отвозила, — и я сквозь зубы чертыхнулся. Как забыть мог? Ведь выбивали его долго. Сам лично или же через Стаса договаривался с лучшими профессорами страны, чтобы консилиум собрать для мальчика. И забыл. Потому что на нее переключился. Потому что все как десять лет назад — стоит ей появиться, и исчезает весь остальной мир. Черт бы ее побрал за это мое бессилие перед ней.

Ведь не Марине слово давал. Марку. В глаза его серьезные, так похожие на отцовские, смотрел и обещал.

— Я прилечу завтра.

— Не надо, дела свои закончишь, тогда приезжай, — и, наверное, я мог бы полюбить эту женщину именно за это. За готовность понять что угодно и в каких угодно условиях. Если бы умел любить. А я не умел. Неа. Ни хрена не умел. Только подыхать живьем по одной-единственной твари, которую ни простить не могу, ни понимать не собирался.

— А ты приедешь ко мне?

Спросил и замер сам. Потому что в этот же самый момент понял, что это идиотская идея. И нет в ней смысла. Марина с детьми тут, на острове. И она. Но тут же разозлился сам на себя. Какого черта меня вообще это волнует?

— Скажи Марику, что я его здесь буду ждать по окончании обследования. Компенсация моего отсутствия.

Чтобы не было дороги назад. Потому что слишком много чести для одной конченой шлюхи, если я откажусь от своей семьи ради нее. Какими бы гвоздями она ни была ко мне прибита… какой бы болью эта связь не отдавалась во мне каждым напоминанием, каждой треклятой мыслью о ней.

— Хорошо.

Марина старается, но не может скрыть ноток радости, а во мне то самое чувство вины раздулось настолько, что кажется, еще немного — и взорвется, заляпав весь кабинет липкой противной смесью из отвращения к самому себе и тихой злости на нее. Злости за то, что я бы отдал не половину своей жизни, а все девяносто процентов, чтобы те же самые слова, ту же радость услышать от другой. От той, что плюется ядом, который источает сам звук ее голоса. От той, что жалит взглядом, беспощадно прожигает даже плоть своим презрением. До самой кости. пока не начинаешь задыхаться не только от боли, но и от вони собственного паленого мяса.

На том конце провода какое-то шуршание, звуки тихой борьбы, и я невольно улыбаюсь, зная, что через секунду услышу звонкое:

— Маааам, ну дааай… Пап, привет, я соскучилась. Когда ты приедешь домой?

— Ты сама приедешь к папе, малышка. И я тоже очень соскучился по тебе.

Он думал, что унизил меня… Смешно, но меня трудно было растоптать больше, чем он уже это сделал. Никто не знает на каком дне я побывала и какого жуткого и лютого дерьма хлебнула. Да. Я плакала, когда он вдирался мне в горло так, словно я последняя шлюха или резиновая кукла… но плакала не от боли, я плакала, потому что ему не нужно было применять ко мне силу… потому что, несмотря на то, что я мертвая, каждое его прикосновение могло меня воскресить и поднять из могилы, но он все же ее применил, жестоко ломая и показывая мне мое место у его ног. И самое ужасное — я его понимала. Мальчик, живущий в клетке и которого ставили на колени все, кому не лень, вынуждая выполнять команды, как зверушку, получил достаточно силы и власти, чтобы унизить дочку той, что причинила ему адскую и невыносимую боль. Но я вся соткана из боли, и большей ему уже никогда мне не причинить. Большей боли уже не бывает. Я живу ею и, пока дышу, во мне болит каждая клетка моего тела.

Он думал, что меня ломает после кокаина… нет, меня не ломало от синдрома отмены, меня ломало от понимания, что теперь я останусь наедине со всеми своими кошмарами, погружусь в свою адскую панику и безумную депрессию, от которой хочется выть раненой волчицей и мечтать поскорее сдохнуть. И я часами лежала с закрытыми глазами… зная, что он смотрит на меня. Я всегда чувствовала его присутствие очень остро, даже когда его не было рядом физически. Одного только не могла понять: если его ненависть настолько сильна, почему бы ему не убить меня сразу? Но это же мой Саша. Ему нравилось растягивать удовольствие и смотреть, как я умираю снова и снова, добивать словами, вспарывать мне ими вены снова и снова.

И мне было плевать на то, какую физическую боль он для меня приготовил, самой настоящей пыткой, оказывается, было видеть ненависть в его глазах. И каждое слово, выворачивающее наизнанку, полосующее старые шрамы, вскрывает незаживающие раны, как нарывы. А я истекаю сукровицей, кровью и корчусь от прикосновений моего палача, будто он полосует меня плеткой по голому мясу.

Он провел у моей постели много часов. Иногда прямо в клетке. иногда по ту сторону от нее. В те самые часы, когда меня накрывало и ломало сильнее всего, когда я орала и ползала на коленях, проклиная его и желая ему смерти. Нет не физически. Его не было здесь рядом в прямом смысле… но я видела следящие за мной глазки камер. О, да, он смотрел, я в этом ни на секунду не сомневалась, иначе все это ни черта не стоило.

Когда-то очень давно, мы еще были с ним детьми, я заболела, и мать взяла меня с собой в клинику. Я металась на постели в лихорадке, мне делали капельницы и уколы. Конечно же, медсестры, а не она сама, и я лежала в отдельной комнате, куда никто не приходил. Я вставала ночью с постели и, шатаясь, держась за стенку, спускалась на его этаж, чтобы прийти в клетку и лечь с ним рядом.