Ульяна Соболева - Бес

А еще в ней нет разговора… того самого разговора, после которого мы молчали вечность. Она, уткнувшись в мою грудь и кусая губы, чтобы заглушить всхлипы, рвавшиеся из груди. И я, мне казалось, чувствовал, как они кипят в ней подобно огненной лаве в вулкане. Стоит только позволить вырваться, и она сожжет тебя дотла. А я… я лишь мог смотреть в пустоту, вдруг образовавшуюся вокруг нас, абсолютную пустоту, которая снова наполнялась смрадом бешеной ненависти к той, кто был в ответе за все. И к себе — за то, что позволил ее все это провернуть.

— Я бы назвала ее Сашей, — Ассоль не смотрит на меня, и мне хочется врезать самому себе поддых за то, что так хочу поймать этот взгляд… но не заслужил. Ведь не заслужил после всего, что услышал сейчас.

— Она не прожила и дня… а я называла ее про себя так несколько месяцев. Мою девочку. Нашу, — наконец, подняла лицо на меня, но лучше бы не делала этого, так как меня снесло лавиной той боли, что сейчас отражалась в ее глазах.

— Ты знаешь, мне ее не хотели даже показывать. Я именно этого не смогла простить. Я такая… она умерла. Понимаешь, Саша, умерла, а я простить не могу, что мне не давали ее. Я не запомнила ее лица, не поцеловала крошечные пальчики. Я ужасная мать.

И я не могу произнести ни слова. Только с силой прижать ее к себе, чтобы чувствовать, как режут без ножа острые лезвия ее слез, таких горячих, они прожигают насквозь кожу на груди, заставляя сцепить зубы, чтобы не заорать от дикой боли, охватившей все тело. Плевать. Без меня… она прошла через этот Ад без меня, и теперь настала моя очередь захлебываться этой вспарывающей плоть агонией.

— Ты не виновата.

Понятия не имею, как выдавить из себя смог. Ей в волосы, лихорадочно поглаживая их трясущимися пальцами. Дьявол, как тебя не разорвало от всего этого дерьма, маленькая моя? Если меня самого сейчас крошит на части.

— Ужасная, — словно не слыша моих слов, — я так и не узнала, на кого она была похожа.

— Тшшшшш, — отстраняя от себя ее голову, чтобы с головой окунуться в зеленые омуты, наполненные опустошением и безысходностью, — я найду. Найду ее для нас. Пока ни слова не говоря о догадке… о вспышке, оказавшейся самой страшной моей мыслью за всю жизнь. Мне есть с чем сравнивать теперь. Но этот вопрос я должен был задать совершенно другой женщине. Точнее, твари.

— Тварь, вставай.

Проводя резиновой дубинкой по решетке клетки и глядя на то, как подскочила, как засуетилась тварь, подбегая к металлическим прутьям и опускаясь на колени, чтобы вцепиться в них пальцами и заглядывать в глаза.

— Господин, — наклоняет голову вбок, приветствуя так, как я требовал от нее все это время, а меня начинает трясти от желания разорвать эту старую суку голыми руками. Я ведь могу. Просто отрывать части от ее истощенного тела, слушая ее громкие неистовые вопли. Заставляя прочувствовать самые тонкие грани нечеловеческой боли. Все, что заслуживает самая настоящая тварь.

Но у меня очень важные вопросы, на которые мне нужны ответы… и одна сумасшедшая, одна совершенно бредовая мысль.

Позволить ей в полной мере ощутить всю свою ничтожность и только после этого перейти к разговору. Да, тварь наивно полагала, что я буду удовлетворять свою ненависть, я видел эту уверенность в ее зеленых, так похожих на мои любимые, глазах. Она считала, что я буду мстить и упиваться своей местью ей за прошлое. И, возможно, именно тогда я впервые разочаровался в этом существе. Возможно, именно потому что она по-прежнему видела во мне что-то совершенно никчемное, способное только на самые примитивные чувства.

А ведь суть была в ином. К черту месть за мое прошлое этой женщине. Я мог ограничиться наиболее болезненной казнью и на этом завершить нашу с ней войну. Суть состояла в том, чтобы уничтожить Ярославскую не только физически. Это было бы не настолько вкусно. И совершенно несправедливо. В конце концов, я всего лишь продолжал ее работу — изучал очередную тварь и одновременно доказывал своему монстру, что результат ее многолетних трудов превзошел все ее ожидания. Ученик, который затмил собственного учителя… чем не повод гордиться для самого амбициозного ученого?

А если это все же заправлено соусом справедливого воздаяния каждому по его деяниям и помыслам? Не просто поменяться местами с моим личным монстром, неееет. А лишить ее личности с той же легкостью, с которой она лишила ее других. Своих подопытных, коллег, собственную дочь. Не жизни или здоровья. А именно личности. Ее самой.

Впрочем, сейчас это существо, истощенное, с просвечивавшей синими венами тонкой кожей и длинными засаленными волосами, теперь уже редкими после непрекращающихся экспериментов с рационом и перепадами температур, в грязной серой мешковине, бывшей когда-то больничным платьем, сейчас мало напоминало ту самую, гордую, уверенную в себе и своих связях Ярославскую. Не тень от нее, не сломленное тело. Нет. Это было нечто другое. Некто другой, слишком жалкий, слишком опустившийся к самому дну. Правда, Римма упомянула, что в последнее время тварь начала есть с куда большей охотой. А точнее, насильно запихивала в себя даже самую противную, самую ужасную пищу, которую та ей приносила. И я вглядывался в ее глаза, горевшие блеском жизни, которого там не было еще пару суток назад.

Она тут же спрятала их от меня за опущенными ресницами.

— На что надеется моя тварь? Что дало ей надежду на спасение?

Бинго. Она дернулась нервно и тут же начала активнее чесать левое запястье, крутя головой в разные стороны.

— Отвечай.

Отрицательно и быстро качает головой.

— Тварь послушная, — как изменился ее голос, стал абсолютно бесцветным, лишенным каких-либо оттенков. И мне это нравится. Мне нравится стирать ее каждый день. Как уродливую кляксу на чистом листе своей жизни. Правда, не отступает мысль о том, что даже если вырвать к хренам этот долбаный лист, тетрадь уже не будет прежней, как и удалить полностью следы от въевшегося в бумагу пятна просто невозможно. Испортила. Как же сильно она испортила все, к чему когда-либо прикасалась своими тонкими пальцами в до отвращения белых медицинских перчатках.

— Тварь не смеет.

Цепляется с видимой опаской за мою руку, и я отдергиваю ее. Прикосновения к ней подобны прикосновениям к чему-то настолько мерзкому, что хочется сразу вымыть руки в обеззараживающем растворе. А ведь в ней одна кровь с той, прикосновения к которой сводят с ума.

— Тварь должна была сохранить остатки разума, чтобы понимать — я раздеру ее на части и заставлю жрать свою же плоть, стоит ей решиться на обман.

И тварь опускается еще ниже, стелется на холодном полу клетки, поднимая вверх свое измученное лицо.