Ульяна Соболева - Нелюдь

Они называли меня зверенышем, и я стал им. Они называли меня сволочью, и я с удовольствием доказывал им, что они правы. Они называли меня нелюдем, и я с готовностью убил в себе все от человека и готов был рвать их зубами и жрать их мясо.

Подонки на двух ногах ассоциировались у меня с исчадиями самого настоящего зла, а встававшая между мной и этими уродами волчица — с самым светлым, что было в моей жизни.

Под проклятия обессиленных женщин меня заносили полутрупом в вольер после очередных исследований границ боли или сеансов терапии, от которых я срывал горло в криках, и я верил, что страдания на сегодня закончились, только когда чувствовал, как утыкается в мою шею холодный нос, и как ложится рядом большое и горячее мохнатое тело. Я закрывал глаза, вдыхая запах ее шерсти и с благодарностью окунаясь в чувство безопасности, которое накрывало меня рядом с ней, и до потери сознания повторял "мама", пока шершавый язык слизывал следы крови и слез с моего лица и тела.

Я услышал это слово от той самой женщины. Она представилась Ольгой и говорила, что я похож на ее сына, оставшегося где-то в деревне, из которой она приехала в столицу в поисках лучшей жизни. Как она оказалась в этом проклятом месте, женщина не рассказала, по ее словам, в моей жизни было и так слишком много грязи и боли, чтобы пачкать остатки моей детства еще и этой историей.

По ночам Ольга любила гладить себя по круглому животу и напевать какие-то песни. Смысла многих ее слов я не понимал. Но мне так нравилось звучание ее голоса в тишине лаборатории, что я ложился у самой решетки и, положив голову на руки, закрывал глаза, вслушиваясь в тихую мелодию и представляя, что эту песню поют для меня. Каждое свое выступление она заканчивала ласковыми прикосновениями к животу и говорила, улыбаясь:

— Мама любит тебя, малыш. Чтобы ни случилось с нами, знай, мама тебя любит и будет рядом до последнего.

Почему-то я тогда решил, что "мама" — это самое важное, самое дорогое, что может быть. И чего у меня не было. Что-то сокровенное, ведь она пела только по ночам и только своему животу… или тому, кто в нем был. Что-то бесконечно доброе. И что умеет любить, несмотря на страх перед неизбежным.

Я ложился рядом со своей мохнатой "мамой" и, обнимая за мощную шею, до самого утра лежал с открытыми глазами, фантазируя о том, что когда-нибудь мы оба вырвемся из этого Ада и заберем с собой всех тех несчастных, чьи стоны давно стали привычным шумовым фоном нашего общего "дома". О том, что когда-нибудь в этой лаборатории начнут раздаваться совершенно другие голоса… другие мольбы, и эти новые стоны зазвучат гораздо громче и будут полны адской боли, потому что я наполню их такой агонией, от которой вибрировать будет даже воздух. И громче всех будет орать сука-профессор.

А сейчас я остолбенел, услышав, как это самое слово сказали монстру в очках без оправы. Тому, кого боялись даже высокомерные врачи-мужчины нашей тюрьмы. Тому, кого я ненавидел каждый день из своих тринадцати лет жизни. Я просыпался не с чувством голода, а с чувством ненависти к этой женщине со стальным голосом и светлыми волосам, с абсолютным безразличием выносившей приговор. Без разницы кому. Женщинам, их детям, мне или моей матери.

Я засыпал с чувством всепоглощающей ненависти… Иногда оно смешивалось с отвращением… в те дни, когда в маленький проем вольера кидали еду для моей волчицы. Я садился на пол спиной к ней, закрывая рот и нос рукой и стараясь не вдохнуть тошнотворный запах смерти, пока она с громким хрустом и чавканьем разрывала клыками и жадно поглощала маленькие посиневшие трупы младенцев.

Я не знал, убили ли эти мрази детей сами, или те умирали при родах, но я обещал себе, что отомщу за каждую смерть, которая произошла на моих глазах. За каждую смерть, при звуках которой я вздрагивал, покрываясь холодным потом омерзения и страха от осознания, какие нелюди нас окружали. Они называли таковыми нас… но ни в одном из этих зверей не было и толики человечности. Они призывали меня смотреть на то, как расправляется моя волчица с маленькими трупиками, отпуская злые шутки. Хотя сами недостойны были даже рядом стоять с этим сильным животным. Прежде меня, совсем еще ребенка, конечно, шокировало, когда та, которой я доверял безоговорочно, бросалась на человеческое "мясо" пройдет время, и я пойму, что иногда для того, чтобы суметь выжить и обеспечить защиту своей семье, можно становиться каким угодно зверем и рвать на части кого угодно. Она это делала ради меня… потому что я бы без нее не продержался.

От нее пахло какими-то духами. От профессора, как они называли ее. Я же ощущал только вонь смерти, когда эта мразь приближалась ко мне. Я бросал ей вызов, вставая прямо перед дверью вольера под недовольное и предупреждающее рычание мамы, а монстр складывала руки на груди и, глядя мне прямо в глаза, называла своей помощнице ряд процедур, которым должны будут меня подвергнуть. Иногда мне казалось, что лучше бы эта сука приказала убить меня. Неважно как: быстро или садистски долго, пусть даже разрезая на мелкие части… Я мечтал умереть и прекратить эти мучения, только бы не просыпаться каждое утром с вопросом самому себе — переживу ли я этот день. Но стоило закрыть глаза, и я видел перед ними вереницы женщин, десятки… десятки женщин и младенцев, умерщвленных ради целей этой амбициозной стервы… я видел разбитую челюсть свой матери и подпаленный бок, после того, как эти нелюди отгоняли ее от меня пылающими палками. А еще я видел самодовольный, полный превосходства взгляд этой сучки и понимал, что не имею права на эту слабость. И я стискивал зубы, запихивая свои желания в зад, и распахивал глаза, не позволяя смерти утянуть в свою тьму.

Я запомнил все имена. Я не умел писать. Я еще не умел разговаривать, и не понимал смысла многих звуков. Но эти имена… эти фамилии стали для меня аккордами реквиема. Мелодией смерти, которую я обещал сыграть по каждому из них. Особенно по профессору. Для нее я приготовил самую долгую и самую оглушительную мелодию.

— Что ты тут делаешь? Я же говорила, что тебе сюда нельзя.

Монстр быстро вышла из моей камеры и подошла к маленькому существу в какой-то странной яркой одежде, настолько яркой, что у меня от этой непривычной феерии цвета едва не заболели глаза.

— Ой, мама, а кто это?

Существо удивленно смотрело то на меня, то на волчицу, ощетинившуюся и оскалившуюся на них.

Профессор остановилась возле существа, но в это время входная дверь громко хлопнула, и в коридоре появилась запыхавшаяся работница.

— Ангелина Альбертовна, простите меня, — она заламывала руки, еле сдерживая всхлипывания, — Я только отвернулась, чтобы ответить на звонок, и она… девочка убежала.