Ульяна Соболева - Нелюдь

Мне казалось, что нет ничего прекраснее, чем ублажать его. Чувствовать языком каждую вену на его члене, и глотать его сущность бешеными глотками, зверея от возбуждения и чувствуя, что это еще не все. Он может дать мне больше. Намного больше… и я жадно хотела получить это все от него каждый раз, когда мы доходили оба до самой наивысшей точки безумия.

— Нееет, маленькая, — шептал мне в ухо, когда я тянула его на себя, инстинктивно раздвигая ноги в неясном предвкушении и стремлении почувствовать тяжесть его тела на себе. Больше, чем пальцы. Больше, чем ласки. Принадлежность. Я хотела ему принадлежать. Вот этому мальчику в ошейнике и на цепи. Я хотела быть ЕГО Ассоль.

— Не так… не хочу с тобой так. Когда мы уедем. Когда моей станешь. Скоро, девочка моя. Уже скоро.

— Я твоя, Божееее, Саша, я настолько твоя, что во мне нет ничего своего. Мои мысли — ты, дыхание — ты, утро мое, ночь. Все это ты. Я так хочу тебя… мне больно…

— Больно? — и этот внимательный взгляд в глаза, от которого сдохнуть хочется, настолько обжигает и обещает то самое большее, — Мне тоже больно… но тебе сейчас станет легче. Обещаю…

Опускался к моим распахнутым ногам и жадно накрывал горячим ртом мою плоть. Самый быстрый и сумасшедший способ заставить меня биться от наслаждения — это чувствовать его горячий язык внутри своего тела и тянущие сосущие движения рта. Под утро я уходила с нашим запахом на всем теле и даже в волосах.

Именно это я видела, идя ко дну и хватая руками ледяную воду. Его на мне… его глаза с расширенными зрачками и приоткрытый рот, шепчущий нежные непристойности…

Ведь никто не учил, как это прилично… и он говорил все, что хотел, называя своими именами каждую часть моего тела и что он с ними сделает.

"— Я говорила, что люблю тебя?

— Говорила вчера.

— А сегодня?

— Сегодня нет.

— Я люблю тебя, Саша.

— Саша… так странно.

— Да, мой Саша, мой-мой-мой-мой."

Мать пришла ко мне ближе к ночи, когда я сломала ногти о дверь и сорвала голос от требований выпустить меня из комнаты.

Она вошла в спальню. Прикрыла за собой дверь и села за стол, постукивая шариковой ручкой по столешнице. Мне даже показалось, что она нервничает.

— Прекрати истерику, Аля. Никто ничего не сделал нелюдю. Он там, где и положено ему быть. Но, чтоб ты понимала, что он такое, я тебе кое-что покажу.

Она развязала тесемки бордовой папки и протянула мне несколько фотографий.

— Он погубил пять человек за время пребывания здесь. Одного ученого, которому нанес пятьдесят три удара ножиком. Вдумайся, Аля. Пятьдесят три. И трех охранников. Одного из них недавно. А троих других сегодня. Ты знаешь, что он сделал с Геннадием? Ты не хочешь этого знать, но я пошатну твой розовый мир, чтобы ты понимала, кто и почему содержится здесь на цепях и в ошейнике.

Она подалась вперед, и я впервые видела, как у матери дергается уголок глаза и раздуваются ноздри, то ли от ярости, то ли от какого-то извращенного возбуждения.

— Он снял с него кожу. Содрал зубами, понимаешь? Он грыз его живьем, а потом повесил его на крюк в своей клетке и обмазался весь его кровью. Но это после того, как зарубил топором двоих охранников.

— П… почему?

Я смотрела на фотографии мертвого Геннадия и чувствовала, как к горлу подступает тошнота, как покрывается испариной тело. Саша не мог… он не мог так с человеком. Он же добрый, он… я же его знаю.

— Потому что он нелюдь. Потому что Геннадий застрелил взбесившуюся волчицу, которая на него бросилась, и этот зверь обглодал живого человека. Живого, Аля. Это не человек, запомни. Это объект. Вот за кого ты заступаешься, дочь. Так что прекрати истерику и ложись в постель. Мы поговорим завтра… Мне теперь нужно со всем этим разбираться в милиции. Я очень надеюсь, что тебе не придется давать показания, и папа Виктора нам поможет.

Когда она ушла, я уткнулась лицом в подушку и зарыдала… я поняла, почему он так поступил — они убили Маму. Они убили самое дорогое, что у него было, и ему сейчас не просто больно — он сходит с ума от боли. Он озверел от нее. Наверное, я тогда должна была задуматься, должна была понять, с чем имею дело, но я любила его так отчаянно и безумно, что находила оправдание всему… и я никогда его не боялась. Дождавшись, когда в клинике стихло, и мать уехала, я пробралась в лабораторию, которую сегодня никто не охранял. Потому что я обещала ему прийти. Потому что, кроме меня, у него больше никого не осталось.

Она сама пришла ко мне. Монстр. Стояла возле клетки, в которую кому-то, я, действительно, понятия не имел, кому, удалось запихать меня. В конце безумия, которое так же стерлось из памяти, оставшись на губах тошнотворным послевкусием чужой крови и навечно в голове кадрами искривившегося от боли лица Генки-крокодила. Странно, я так сосредоточенно пытался вспомнить, что же случилось после того, как смех его за спиной услышал… но на задворках воспоминаний всплывал именно этот смех. Вот ублюдок громко и издевательски ржет позади меня, а вот его уродливое жирное лицо, испещренное неровностями. Я с трудом узнаю его — настолько исказила гримаса боли.

В висках собственная головная боль ритмичными ударами. Это от напряжения. И злости, примешавшейся к нему. Потому что в мозгу пустота. Абсолютная. Успокаивающая и в то же время раздражающая.

— Доволен?

Доктор впервые заговорила со мной, и от неожиданности я вздрогнул и повернулся к ней. Точнее, она впервые задала вопрос, не относящийся к моему физическому состоянию и не требующий обязательной фиксации ответа в исследованиях.

— Он убил Маму, — глядя на хладнокровное безразличие в глазах за тонкими очками.

— Но теперь ты доволен тем, что натворил?

Она шагнула к клетке, благоразумно остановившись в паре метров от нее.

— Он убил и ошкурил Маму.

Повторил, пытаясь понять ее вопрос. Нет, я не был настолько туп… но в тот момент я не мог связать воедино это слово "доволен" с тем, что творилось вокруг. С запахом смерти Мамы, осевшим на прутьях клетки, с лужами ее крови под моими ногами, с кусками ее шерсти на грязном полу… Как можно было стоять, смотреть на весь этот Ад безучастным, отстраненным взглядом… как смела она смотреть на тело моей матери, снятое и лежавшее на земле возле нашего вольера, как на ненужный мусор? А именно так она смотрела: с презрением, поверх очков, сморщив аккуратный нос.

— Но ты ведь отомстил. Ты убил отца двоих детей и примерного мужа. Тебе нравится быть отомщенным?

Снова в ее глаза, пытаясь разглядеть хотя бы каплю человечности в них.

— На твоих губах его кровь. Посмотри на свои руки — под твоими ногтями частицы его кожи. Ты уничтожил здорового мужика намного больше тебя голыми руками.