Алана Инош - Предания вершин седых

— Пушистенький, я любила твои волосы... Они были такие чудесные, — хныкнула Берёзка.

— А мне ЖАРКО, пойми ты! — рыкнула Гледлид. — Кто его знает, лет через десять, может, и привыкну к здешнему зною... Ну, хватит слов, милая! Всё, что я хочу тебе сказать, в разглагольствованиях не нуждается.

И она перешла к делу, ничуть не стесняясь круглых глаз совы за окошком, ошалело вытаращившихся, но по-прежнему неотрывно следивших за ними. Берёзка чувствовала, что если птица скажет своё «угу» в самый неподходящий миг, она просто расхохочется и не сможет продолжать. А Гледлид присутствие пернатой наблюдательницы как будто только подзадоривало. Берёзка зажимала себе рот, но на самой вершине счастья крик всё-таки вырвался. И, конечно же, за окном в ответ послышалось многозначительное и веское совиное слово.

— А-а-а! — завизжала Берёзка от смеха. — Лись, я не могу так! Это невозможно!

— Ну почему же? — хмыкнула навья, которую, похоже, ничем нельзя было смутить. — Сова как бы выражает своё одобрение.

Переплетённые в объятиях ленивой неги, они отдыхали. Надоедливым комаром зудел над ухом Берёзки призыв совести: вставать! Спешить! Хлопотать! Скоро должны прийти с учёбы дети, а она к стряпне ещё и не приступала. Но она утопала в тёплом единении с Гледлид, любовалась изгибами её прекрасного навьего тела и чесала за острым, опушённым рыжей шерстью ухом. Блаженно зажмурившись, Гледлид принимала эту ласку, а её рука хозяйски покоилась на бедре Берёзки.

— Ах ты, хитрая мордочка, — шептала Берёзка. — Ах вы, ухи-ухи...

Она чмокала, чесала, гладила, прижималась щекой, щекотала. Сердце по-прежнему утопало в пушистой нежности, ничуть не остывшей за минувшие вёсны и зимы, всё такой же озорной и горячей. Кто бы мог подумать, что она так прикипит душой, так полюбит вот это всё — нахальноглазое, рыжемордое? А Гледлид от почёсывания млела и нежилась, блаженствовала напропалую с полуприкрытыми от удовольствия глазами.

— Ты мой солнечный зайчик золотой, — шепнула Берёзка. — Лисёныш-зверёныш...

Спустя мгновение рядом с ней уже лежал огромный зверь в рыжей шубе. Умильно поджав лапы и подставляя мохнатое пузо, он всем своим видом умолял продолжать баловать его лаской. Берёзка засмеялась и запустила пальцы в густой огненный мех.

— Да-а-а... Чесать Лисёнка... Тискать-жмякать!

Пасть зверя была приоткрыта в улыбке-оскале, язык вывалился набок от самозабвенного наслаждения, а глаза выражали неземное счастье, глуповато-влюблённые и затуманенные. Не было на свете зрелища забавнее и милее сердцу Берёзки, и она со смехом принялась чмокать зверя в нос и нежно мять большие пушистые уши.

Ужасно не хотелось отрываться друг от друга, но обеденное время неумолимо приближалось. Заскочившей «на мгновение» за рукописью Гледлид уже не имело смысла уходить, поэтому она осталась лениво валяться на смятой постели, а Берёзка бросилась хлопотать на кухне. Миловаться можно бесконечно, но кто накормит детей?

Времени осталось совсем немного, только чтобы сообразить что-нибудь на скорую руку. Берёзка замесила блинное тесто, метнулась в погреб за солёной рыбой и творогом для начинки: не одно же мучное им есть! Первая зелень в огороде уже подошла, и она покрошила её в творог.

Подхваченные подъёмной силой золотистой волшбы, блины сами резво соскакивали со сковородки, ложка сама шлёпала на серединку то творог с зеленью, то кусочек рыбы с заранее выбранными костями. В печке пыхтела пшённая каша с сушёной смородиной: свежая ещё не подошла. Заглянув в ларь, Берёзка отметила: хлеба достаточно, ещё и на завтра хватит. Пожалуй, его выпечку можно было доверить и дому.

Рыбу к своему столу девочки-кошки ловили сами, а мясо, масло, крупа, яйца, мука и молоко доставлялись из дворца Огнеславы. Всё прочее приносил обильно плодоносящий сад и огород. Гледлид считалась на государственной службе, так как книгопечатня находилась в ведении Огнеславы; часть своего жалованья она получала деньгами, а часть — вышеперечисленным съестным. Их дом был полной чашей.

Задумав к вечерней трапезе испечь пироги с земляникой, Берёзка поставила тесто. В погребе на льду лежала вчера пойманная Ратиборой рыбина, её тоже можно запечь со сметаной и душистыми травами. Прикинув всё в уме, Берёзка кивнула самой себе и принялась накрывать на стол. Всё было уже готово.

— Радость моя, всё это чудесно, — сказала пожаловавшая в трапезную Гледлид. — Но не могла бы ты ко всему прочему сделать ещё яичницу-болтунью с луком? Ужасно хочется яиц.

Крутившаяся белкой на кухне Берёзка только что присела перевести дух. Впрочем, устала она не настолько, чтобы отказать Гледлид в её просьбе. Привыкшая лишь к умственному труду навья не знала, с какой стороны подойти к сковородке, а уж выпечку пирогов и создание прочих блюд вовсе считала загадочным чудом; у себя на родине она жила в таком же доме-помощнике, который и стирал, и убирал, и готовил, так что Гледлид не имела малейшего представления, как всё это получается. Еду она умела только есть, но не стряпать. Платье она заказывала у соотечественника-портного, лишь изредка одеваясь в белогорский кафтан, а в остальное время предпочитая одежду привычного навьего покроя. Берёзка шила себе наряды сама.

Яичницу навья просит? Что ж, будет ей яичница. Взмах тонких пальцев — и мерцающей силой волшбы яйца сами разбились в миску, взболтались и устремились было на сковородку... Тьфу ты, смазать забыла! Щелчок пальцами — и яйца зависли в воздухе, окружённые облачком переливающихся искорок, а Берёзка бросила на сковороду кусочек масла. Оживший нож уже услужливо нарезал полукольцами луковицу, и вездесущие искорки подстелили под яйца луковую подушку.

— Совсем обленилась с этой волшбой, — вздохнула хозяюшка-кудесница, глядя, как яичница шипит и пузырится. — Уж ничего своими руками поднять не хочу.

— Угу, — согласилась с ней сова на ветке за окошком.

Берёзка хмыкнула, подбоченившись, оглядела свои пальцы и ногти.

— «Угу»-то, может, и «угу», но с другой стороны — руки чистые остались, — рассудила она. — Как оставаться белоручкой и при этом делать всё по дому? А вот так!

И Берёзка, рассыпав по кухне бубенцы серебристого смеха, швырнула на облачке из волшбы тарелку на стол, а сверху тем же способом шлёпнула в неё готовую яичницу.

— То-то же, — торжествующе сказала она сове. — Ну а дом пусть, так уж и быть, посуду после обеда помоет.

Вскоре вернулись с учёбы Ратибора со Светоликой — конечно же, зверски проголодавшиеся, и вся семья наконец села за стол.

После обеда девочки-кошки снова убежали шастать по лесам в надежде найти какую-нибудь несчастную зверюшку, которой требовалась помощь. Их звериная лечебница сейчас пустовала, все питомцы успешно вернулись в природу. Последней они выпустили хромую лису, очень беспокойную девицу, доставившую им немало хлопот. Из-за неправильно сросшегося перелома задней лапы она с трудом влачила существование, была пугающе тощей — одни рёбра под шкурой. На бедре у неё мокла гниющая рана, жить ей оставались считанные дни. А между тем зверь был ещё молодой, вот дети её и пожалели. Эту рыжую страдалицу девочки даже носили к Рамут, потому что требовалась помощь опытного костоправа. Навья-целительница поставила кости на место. Будучи хворой и слабой, лиса вела себя смирно, а как только начала оправляться и приходить в себя, проявила в полной мере свой шкодливый норов: всё погрызла, всюду нагадила и слегка покусала своих спасительниц. В дом её, конечно, не выпускали, держали на чердаке. Немного отъевшись, так что рёбра уже не проступали под шкурой столь страшно, безобразница благополучно убежала в лес — уже на всех четырёх лапах, вполне резво. Чердак пришлось усердно мыть и проветривать: беспокойная гостья оставила после себя ужасный запах.