Алана Инош - Предания вершин седых

Поливать грядки она не стала: с востока шли тучи — грозно-сизые, пропитанные влагой, изнемогающие от желания её пролить. Согрев воды, она налила её в бадейку и позвала Ратибору со Светоликой ополоснуться перед сном. Вроде бы всё родное, всё привычное, дорогое сердцу, но и здесь звенела струнка печали. Ничего, к утру пройдёт. Всё уляжется, успокоится, как ветер в траве, небо станет ясным, грустная дымка развеется, горечь сменится сладостью, засияет солнце. Такой уж сегодня вечер, надо просто перетерпеть. Завтра всё будет хорошо. Может быть, как-то по-новому: она будет видеть глубже, понимать больше, любить сильнее и твёрже, ничего не страшиться и не унывать. Хрустальная синева очей, отдавших себя небу, не уйдёт никогда, не ослабеет, не смолкнет, это ясно как день. Ей жить с этим вечно, как живут они, Старшие. Живут с грузом своего знания, с мудростью неба и земли, с любовью к миру, с памятью всех, кто когда-либо жил и умирал в нём.

Но оттого, что она живёт с этим, никто не должен чувствовать печали. Она переработает это своей душой и сердцем и вернёт в мир в виде любви. Это и было любовью изначально, ни во что иное оно и не может переродиться.

В девять часов Берёзка приготовила для Гледлид то, что та просила — хлеб с маслом и отвар тэи, но переступать порог рабочей комнаты, полной книжного уединения и полумрака, не хотелось. Дом услужливо взял это дело на себя.

За час до полуночи по крыше застучал дождь, поливая грядки и стекая по желобкам в бочку. Приоткрыв окно, Берёзка дышала сырой свежестью. Сова спряталась под покровом листвы, дети спали. Ночью, наверно, будут вставать к новой обитательнице звериной лечебницы, проверять, как она себя чувствует, поить водицей из Тиши. Лиса была не истощённая, просто раненая — скорее всего, задержится на чердаке на пару дней, не больше. Свет Лалады исцелял быстро.

Молчаливый зов сердца заставил Берёзку всё-таки приблизиться к двери. Она тихонько постучала.

— Лисёнок, можно?

Через мгновение задумчивый голос Гледлид отозвался:

— Да, радость моя.

Не сердитый, не сдержанно досадливый — значит, порыв творчества на своём излёте, и Берёзка не потревожила навью в разгар работы. Так оно и оказалось: Гледлид, подпирая рукой поблёскивавшую в свете масляной лампы голову, просто сидела над раскиданными по столу листками бумаги, заполненными её убористым опрятным почерком. Рукава её белой рубашки были закатаны до локтей, кафтан валялся на лавке у стены, верхняя пуговица шёлковой безрукавки расстегнулась. Для пущей свободы навья даже разулась, а под ноги подложила подушечку: никакие телесные неудобства не должны были сковывать полёт мыслей. Отброшенное перо отдыхало, в опасной близости от края стола стояла пустая чашка и блюдце с несколькими хлебными крошками. Войдя, Берёзка первым делом велела дому убрать посуду — подальше от беды.

Гледлид, моргнув несколько раз, вздохнула, потёрла усталые глаза и улыбнулась, протянула к Берёзке руку:

— Иди ко мне.

Усадив её к себе на колени, навья с пристальной нежностью внимательно всмотрелась в её лицо. Хоть Берёзка и пообещала себе перерабатывать печаль в любовь, но от Гледлид не укрылись следы тех дум.

— Ты как будто грустная. Что с тобой, ягодка? Устала?

— Немножко. — Берёзка потёрлась носом о нос навьи, обняв её за шею, и попыталась отвлечь её от дальнейших расспросов поцелуем.

Губы Гледлид ответили пылко и искренне, но забота и пытливость во взгляде остались.

— Чего ты, красавица? Ну, что такое? Может, ты чего-нибудь хотела бы, м-м?

Берёзка уткнулась в её плечо.

— Да, хотела бы. Я хочу тискать Лисёнка.

Со смешком Гледлид подхватила её на руки и поднялась с кресла. Не сводя с Берёзки нежно-пристального взора, она отнесла её в их супружескую спальню и усадила на постель. Скинув одежду, она вспрыгнула на ложе рыжим зверем. Ощутив мгновенный прилив согревающей волны нежности, Берёзка осталась в одной нательной сорочке и нырнула в серединку пушистого клубка. Не страсти ей сейчас хотелось — просто нежного слияния. Чесать эти уши, целовать морду, обнять и всем телом вжаться, ощущая тепло и могучую силу — что могло быть прекраснее? Тискать Лисёнка — лучшее на свете лекарство. Оно исцеляло от всего: от усталости и грусти, от сомнений и тревог. Оно ставило всё на свои места в её душе. Зарываясь пальцами в осенний огонь меха, всматриваясь в родниково-прохладную синеву глаз под белыми кустиками бровей, шутливо нажимая на мягкую кожаную пуговку носа, Берёзка думала о том, что ей досталось сокровище редкой красоты. Да, язва и зараза, но до чего же неотразимая! Чужой человек, быть может, и опасался бы звериной мощи огромного оборотня, но Берёзка без страха тискала своего родного зверя, валялась на нём, как на большой пушистой лежанке, и вообще делала с ним всё, что хотела. Нельзя было не обожать его, когда он, поджав лапы, ложился кверху пузом — как тут не растаять от нежности и не устроить ему почесушки? Ведь только ей, Берёзке, это позволялось; только при взгляде на неё лютая ледяная синь этих глаз теплела, хотя это и казалось невозможным — нельзя было растопить ясные, прозрачные ледышки, полные дерзкого вызова, беспощадной насмешки, а порой и нелюдимой неприступности. В самом начале их с Гледлид знакомства Берёзка ещё застала ту неуютную и неприятную сторону навьи и помнила, какой холодной и колючей та могла быть. Но это — личина для посторонних. Да, для чужих этот зверь был опасен, и только с ней становился ручным. Впрочем, как Берёзке казалось, он понемногу учился быть чуть приветливее и со всеми остальными: любовь творила чудеса.

— Лисюнь... Что-то и правда сил нет. Я, наверно, вздремну.

«Спи сладко, ягодка, — прозвучал в голове Берёзки ответ. — Отдыхай. Я с тобой. Пусть все печали бегут прочь».

Уткнувшись носом в тёплый мех за ухом, Берёзка улыбалась с закрытыми глазами. Да, самое лучшее окончание дня. Хорошо — дождь пошёл, бочка наполнится. Завтра сад будет влажный и свежий, умытый, напоенный. Мята у колодца будет благоухать. Скоро, совсем скоро пойдут ягоды. Надо к обеду достать розовое варенье, побаловать детей.

Когда Берёзка пробудилась от бодрых и заливистых птичьих трелей, солнечные лучи уже лились ослепительным и торжествующим потоком в окно. Жмурясь от яркости, она пощупала рукой: рядом в постели — никого...

Проспала! Берёзка резко села, протирая глаза. Вот это вздремнула так вздремнула... И никто не разбудил! Дом, невидимый слуга, бесшумно подал в спальню столик с чашкой душистого отвара тэи с цветочной добавкой (она издали почуяла волну дивного запаха), крошечной плошкой с розовым вареньем и блюдцем с двумя ломтиками хлеба с маслом. Рядом дымилась горячая яичница и лежала записка.