Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Сука Молли. Сука Джонни. Несчастная моя жизнь.

Господи, ну что за рок такой, за что это проклятие, в конце–то концов... Виктор... ты был лучше всех... что ж ты, милый, несчастный, любимый мой? Бросить все к черту, умотать к нему в лечебницу, устроиться медсестрой... выносить за ним горшки, гладить по забинтованной руке, глядеть в безумные глаза, слушать слюнявый бред... нет, это невыносимо. А вот уж за кем не бросилась бы никогда горшки выносить — так это за Джоном. Но у этого другой тип сумасшествия. И помрет он другой смертью. Какая–нибудь мулатка сорвет платок с глаз, выхватит пистолет из дамской сумочки и разрядит его прямо в эту змеиную улыбочку.

Элизабет передернуло — так ясно представила она себе эту великолепную картинку. Джонни с приклеенной улыбочкой валится на пол, и женщина с черными волосами пинает его ногой. И еще раз, и еще — по улыбочке, по улыбочке, по...

Элизабет опомнилась. Господи, так и самой недолго свихнуться. Я ведь не такая. Просто я измучилась. Как быстро он меня... сколько мы с ним знакомы? Месяц... два... девять недель. Абсолютно чужой, циничный, порочный тип. Надо полить цветы. Циничный, порочный и... несчастный. Больной. Больной, несчастный бедненький Джонни. Выродок. Господи, больно–то как…

Элизабет сняла с подоконника лейку, наполненную водой. Ах да... надо прослушать автоответчик. Может быть. Нет. Цветочкам вода нужнее, чем несчастной Лиззи услышать виноватый голос любимой скотины Джона. Потерпишь. Расплескивая воду, она стала поливать цветы. Бедненькие мои, так и усохнете месте со своей хозяйкой. Она тоже задыхается. Бьется об дерево в холодных, мягких руках. Хватает жабрами пустой воздух.

Автоответчик был лаконичен. Всего один звонок. Из клиники Рут Кохен. Суховатый женский голос. «Вы не пришли на обследование. Мы напрасно прождали вас. Чек на оплату придет вам по почте. Надеюсь, что вы придете в следующий раз». Рут настолько была обижена на нее, что даже звонить сама не стала. Попросила медсестру. Ну, и провалитесь. От рака я не погибну. Просто у меня сейчас разорвется сердце. А счет вам оплатит контора. Если у вас хватит совести требовать денег с умершей женщины, которую вы лечили.

Вода из цветочного горшка, укрепленного на стене, лилась на пол.

Его квартира была пуста, как и следовало ожидать. И он не ждал ее визита. И она его не ждала. Зачем она зашла — проститься? Или в безумной надежде застать его? Или, наоборот, побыть одной там, где они были, кажется, счастливы вдвоем? Ведь были? Она вся дрожала и с облегчением вздохнула, когда квартира оказалась пуста.

Тайно ее влекла сюда тяга повторить все, но без него. Заняться этим, как тогда, в просмотровом зале. Тем более, что, — она усмехнулась, — это грозит стать ее уделом на ближайшие два-три года. Здесь в этом была особая острота. Может быть, безумие, начало извращения. Может быть, раскрепощается то, что было в ней заложено раньше. Но ей хотелось сделать это здесь. И уйти, оставив на столе ключи и навсегда захлопнув дверь. Правда, это будет звучать как приглашение к звонку, прощальной сцене, выяснению отношений, — не проще ли выкинуть ключи с моста, к чертям собачьим. Вариант самоубийства, но простой и безобидный: вместо того, чтобы кидаться в воду самой, — об этом она и в последнем отчаянии не думала никогда еще, и вряд ли подумает впредь, — выкинуть ключи, образ прежней жизни. Нет. Оставить ему: есть особая радость в том, что он отдаст их другой. Как и ей отдал — не первой, а после кого–то. И новая рука, влажная от возбуждения, будет поворачивать этот ключ в замке, и новая женщина будет снимать чулки и ложиться на эту кровать, чувствуя холодок белья... и раздвигать ноги — нет, не слишком, чуть-чуть, как он любил; и чувствовать его пальцы здесь, и здесь... а потом его губы, его язык... Осторожные и властные движения... Интересно, будет ли он и с ними так активно вовлекать в дело холодильник? — нет, вряд ли, ледышка предназначалась для нее одной. Кто еще выдержит весь этот набор болезненных чудачеств, смешных издевательств, унизительных изобретений?.. Не думать об этом. Она уже лежала на кровати, согнув ноги в коленях, спустив чулки и трусики. Зажав правую руку между ног, а левой...

Нежная, влажная плоть. Да, должно быть, ему было хорошо с ней.

Через несколько мгновений, когда, еще не отдышавшись, она глядела в потолок, бессильно распростершись на его кровати, раздался телефонный звонок.

Она вздрогнула. Вскочила.

В конце концов, подняв трубку, она ничем не рискует.

— Э–ли–за-бет! — его горячий, почти щекотный шепот заставил ее содрогнуться. Он говорил, как прежде, лаская, растягивая каждый звук, смакуя ее имя. Шепотом. Она слышала шум его дыхания.

— Э–ли–за-бет! — шептал он на все лады. — Э–ли–за-бет!

Она молчала.

— Я люблю тебя!

Господи, только этого ей и хотелось! Чего же еще! Он сейчас скажет ей, что не может жить без нее, что он вылечится на ней, что ничего подобного никогда больше не будет... Ведь он сущий дьявол, — как он угадал, что она здесь? Это можно почувствовать только тем самым, непостижимым чутьем, которое дает истинная, единственная любовь! Заткнитесь все! Она существует! Кроме нее, нет ничего! Господи, Господи! Наконец все будет, как надо, — но как же быстро она забылась, разнюнилась, бросила надежду! Как можно было из–за одного-единственного его нервного срыва так безумствовать, так махнуть рукой, так оставить его, несчастного, один на один с боязнью! Все будет прекрасно. Он все знает. Он все чувствует, не мог же он шпионить за ней, когда она входила в его подъезд! Они будут вместе. Он сейчас придет.

Она молчала, но все ее существо было проникнуто восторженной радостью, которая не знает слов, не находит выхода, не хочет разрешения.

— Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты кое–что для меня сделала.

Для тебя, для тебя — такого? Все, что угодно. Вернись, милый, и я буду твоей вещью! Только не будь таким, как тогда, — да, быть с тобой, но не такой, не такой ценой!..

— Это очень простая вещь. Прошу тебя.

Она молчала и всхлипывала в ответ. Почти беззвучно. Он, наверное, не слышал. Но всегда все понимал. Знал.

Элизабет повесила трубку.

Что ж, одеваться и не потребуется. Ни чулок, ни трусов на ней уже нет. Она расстегнула рубашку. Черная маечка — вот все, что на ней осталось. Он так любил. Ничего, только маечка, которую можно осторожно приподнять, под которую можно запустить руку. Бретельки которой можно снять с плеч, и она соскользнет. Потом она выйдет из нее, переступив. И он подхватит на руки, прижмет к себе, задохнется...

Он вошел неправдоподобно быстро. Видимо, стоял внизу. Значит, все–таки следил? Хотя едва ли. Ведь она здесь уже полчаса. Не может быть, чтобы он с утра выжидал в своей засаде. Иначе откуда ему знать, что она вошла? Только засада с утра — или чутье. Второе куда вероятнее, и все же подозрение томило ее...