Ульяна Соболева - Паутина

Не нужны были сейчас слова. Ни одно правильным не будет. И я, набрав в легкие воздуха, который казался мне сейчас чистым до головокружения, приближался к отцу. Вынул из пакета бутылку водки, поставил ее на деревянную скамейку и достал из коробки две хрустальные рюмки.

Савелий

— Ну все, Афган, теперь и помирать можно… — закрыв глаза и откинув голову назад, сказал своему помощнику Савелий Воронов.

— Да ты еще всех нас переживаешь, Ворон. Живучий, прям зависть берет, — отшутился мужчина.

— Да куда уж… уже на том свете прогулы мне ставят… Пора, Афган, пора… Все, что должен был, сделал уже… Теперь уже точно все…

Он смотрел, как отъезжает от ворот кладбища автомобиль, в котором сидел его сын, и в мыслях благодарил, тяжело вздыхая. Его вздох был легким и тяжелым одновременно. Облегчение от того, что приняли его раскаяние, только ничего не вернешь уже. И от этого паршиво на душе было. Что закончилось все так. Он же как лучше хотел… Другую жизнь сыну. Чтоб не возвращался в болото это, чтоб человеком стал, чтоб не связывало его ничего… Да херня все это. Ударил себя руками по коленям, потому что повторял слова эти, как мантру, словно они помогут закрыть пасть тому чувству вины, которое, словно раковая опухоль, сжирало его с каждым днем все больше. Не для сына. Не для него он все делал. Для себя в первую очередь… и не надо сейчас благими намерениями себя оправдывать. Решил он так. Хотел. Его решения не обсуждаются. Как смертный приговор — умри, но сделай. А тут девка эта, провинциалка чертова, карты ему спутала, сыну голову задурила. Да что они понимают… что знают в этой жизни? Ничего. У него еще таких, как она миллион будет. И не вспомнит через месяц. Какая разница, кто по ночам греть будет. Вот что думал. Уверен был, что все как по маслу пойдет. А ее прикормить можно, денег побольше — все они продажные, главное — не продешевить. И проглотили наживки… Оба…

Только чертово время нихрена не решило. Увиделись — и все… Опять все по новой. Сына родного не узнал. Словно подменили его. Холодный, как лед. Не прошибешь. Плевать хотел на слова отца. Вот что беспокоило Савелия Воронова… Он не привык никому ни в чем уступать. Никогда. Любой ценой добивался желаемого. Сам не заметил, как через грань переступил. Как адский калейдоскоп событий окрасился в кровавый цвет. Как мир их кровью залился… Убивали раньше пачками — и не было дела… а тут одна смерть всех их изменила. Все пути отрезала. Никогда, как раньше не будет. Такое нельзя простить. Только слишком поздно понял. Отнекивался от мысли этой, хорохорился, повторяя, что так и знал… Что ему виднее всегда было… Что поплатились чертовы упрямцы за непослушание…

А потом проснулся как-то среди ночи в холодном поту и испугался впервые. Что сердце не выдержит сейчас, выпрыгнет к дьяволу из груди, билось как ненормальное. Саве казалось, что он не проснулся, что до сих пор видит перед глазами эту жуткую картинку… Как сын его Андрей в церковь заходит с женщиной в свадебном платье, вуаль плотная ее лицо прикрывает, но жених ее не приподнимает, как будто не хочет, чтобы увидел хоть кто-то жену его будущую… А Савелий подходит к ним, руки к ней тянет, чтобы посмотреть, кто там… только Андрей отталкивает его, за рубашку схватил и трясет как куклу тряпичную, приговаривая… "В этот раз ты мне не помешаешь"… Вуаль поднимает, смотрит на девушку счастливым взглядом и не видит, что кожа ее синевой отдает. Что глазницы ее пустые… Что тело покрыто пятнами и несет от него трупной вонью… Повернула голову к Саве и засмеялась так раскатисто, громко, надрывно, что мороз по коже пробежал…

Он вскочил с кровати и подбежал к окну, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Ему даже казалось, что Лена за спиной его стоит, а ее смех жуткий до сих пор в ушах эхом звучит… Страшно стало. Не за себя… За сына. По-настоящему. Словно она отнять его может, за собой утащить… Никогда смерти не боялся… а тут испугался. Каким-то мистическим страхом…

Ночью все вещи приобретают свой особый смысл. Все кажется зловещим и необратимым. Ночь — время истины. Тогда и разговоры более откровенны, и чувства обостряются до предела, достигая своего пика…

А потом приходит утро и все становится по-другому. На смену страху пришло чувство вины. Паршивое такое. Которое заставляет посмотреть на себя, чтобы увидеть собственную уродливую изнанку. Без прикрас. Признать, что жизнь сыну сломал, чтобы доказать что-то.

На похороны даже не пришел, потому что боялся — увидят все, что прогнулся Ворон. Вся жизнь так и прошла: главное, чтобы другие боялись. Уважали. Потом липким покрывались, услышав его имя. И что в итоге? Сидит в своей возведенной крепости, чувствуя, как подкашивает болезнь, и время от времени пререкается с помощником своим да Фаей, которая вечно стремится его подлечить.

И детей вроде наклепал, а поговорить не с кем. И правильно… кому такой отец нужен? Наверное впервые открыто себе в этом признался. Не выдержал — коньяка плеснул, выпил залпом, и так несколько раз. Не отпускает. В душе — тоска, и сон этот жуткий покоя не дает. Виноват ты, Сава, виноват, бл***. Подонок ты, через сына переступил. Все с самого первого дня вспомнил. Как Лену увидел, как смотрел на нее, словно она пустое место. Как злился… как исчезнуть заставил и сына в Америку отправил. Как запугал, смертью ребенка угрожая и расправой… Все вспомнил, и самому от себя противно стало. И опять этот смех ее и Андрей, который не видит, что мертвая она, и смотрит, улыбаясь…

Тогда и решил, что не хочет с собой в могилу все это забрать. Что обязан почтить память, что сыну его еще жить и он должен успеть. Успеть избавить его от этой ноши… от ненависти этой, которая рано или поздно его по куску обглодает…

Это единственное, что он может еще сделать. Тогда и поехал впервые на кладбище. Лилии засохшие увидел — их никогда не убирали, пока свежий букет Андрей не привозил… и лишним себя почувствовал. Сторожу строго-настрого запретил рассказывать сыну, что он приезжает. Не хотел сцен этих дурацких, словно напоказ он это делает. Просто чувствовал, что тянет его сюда. Как будто долг должен отдать. Что умереть даже не сможет, пока камень этот не сбросит. Пока сам перед собой не почувствует, что раскаялся по-настоящему. Он часто сюда приезжал, сидел часами, погруженный в свои мысли. Вначале вспоминал все, даже десяти минут не выдерживая, боролся сам с собой, матерясь и обзывая себя долбаным слабаком, который скатился в старческий маразм. Потом смог усидеть дольше, пытаясь осмыслить все, что происходило с сыном. Хреново становилось, пуговицы рубашки поспешно расстегивал, казалось, что задыхается, но заставлял себя сидеть и разбирать свою жизнь на атомы. Пока не понял, что задолжал детям своим. Сильно задолжал. Что то, что слабостью своей считает, на самом деле — источник его силы. Радовался, что Андрей и Максим вцепились друг в друга, что соединила их необъяснимая в своей одержимости связь — так, словно нет больше никого у них в этом мире. А разве есть? Разве хоть кто-то из них приезжал к отцу просто так, не тогда, когда очередной приступ болезни к кровати приковывает? Потому что заслужил. Он бы тоже к такому отцу не спешил.