Анастасия Михайлова - Спаси меня, пока не поздно [СИ]

Мерзость. Ненавижу людей.

Внутри что-то неприятно колет, и я пытаюсь сдержать все те нервные движения, что выдадут с потрохами.

— Причина? — в упор смотрю на него. — Её нет. Нахрен причину. Просто захотелось.

И он кивает. Ни черта не поверив.

Мы двинулись навстречу дому, где меня ждут. Тем, к кому я с радостью спешу.

Впервые за долгое время поднимаюсь в Приют Матушки со странным надломом внутри. Мне больно и горько. Мои раны вновь задеты, коросты, которые только было появились, нагло отодраны и мне по-настоящему больно. Одиночество снедает меня. Но ведь я иду домой, так? Почему каждый шаг дается все труднее? Так, словно ноги мои кто-то держит. Вздыхаю, глубоко и тяжело. В груди рвет от сдерживаемых слез.

— Это революция! Господа! ДА! — громкие выкрики, катающегося от смеха на полу Гоп-стопа, заставляют меня вздрогнуть и пару раз моргнуть.

Сознание проясняется на какое-то время и мне вдруг страшно.

— Последний раз, — повторяю шепотом, словно мантру, эти слова, хотя вдруг понимаю, что не верю в них.

Что случилось? Не могли же недавние события и посещение могилы друга что-то разбудить во мне? Нет. Такие, как я так просто не уходят с той дороги, на которую вышли.

Пудинг удивленно ощупывает свое лицо, сидя, прислонившись к обшарпанной стене и размазывая своими пальцами недавно извергнутое содержимое желудка. Улыбается мне грязными зубами в остатках полупереваренной пищи. И мне впервые не удается сделать то же самое в ответ.

Как всегда приветливый Бобби и его жена учтиво предоставили мне все необходимое за мои деньги.

— Детка, тебе помочь? — спустя какое-то время спрашивает женщина с чересчур ярким макияжем.

А я сижу, тупо пялясь перед собой, замерев, перестав дышать.

Дождь барабанит в стекло, сквозь приоткрытое окно врывается мокрый, специфический запах дождя и уныния природы, который щекочет мои рецепторы. Рука не поднимается, шприц в пальцах просится и стонет по моей вене, счастливые убийцы, дарующие полет нетерпеливо ожидают своей минуты. Левая рука немеет все сильнее, перетянутая жгутом. А мне страшно. Глаза широко раскрываются и фокусируются на двух идиотах, что встретились мне первыми. Гоп-стоп и Пудинг.

— Эйприл?

— Дети, — сипло вырывается у меня в полушепоте. — Младенцы. Они чьи-то младенцы.

— Ты чего, солнышко?

Я с превеликой горечью кидаю шприц в противоположную стену, с ненавистью разматываю и отрывисто отшвыриваю жгут. Кричу во всю глотку, пожираемая непонятными мне чувствами. Это гнев, помешанный с сотней колющих сгустков беспомощности и безысходности.

Мы все младенцы этого мира, своих родителей, изначально чистые и невинные.

Отчего-то эти слова прожигают в голове ненавистью, ко всему происходящему.

— Что ты творишь, дура? — Джудит уже визжит. Я загубила отличную дозу, пока, вскочив с места и быстро добравшись до своего шприца, в припадке пыталась растоптать тот ногой.

Все видится мне будто со стороны. Почему меня сорвало? Я не могу найти ответа, и это бесит меня все сильнее, пока я, под крики постояльцев Приюта не выбегаю на улицу. Стремительно, словно за мной гонится чудовище. Прямо под ненавистный мне дождь. Шлепаю драными кедами по мокрому асфальту, разбрызгивая в стороны лужи и пугая редких прохожих с зонтами.

Я рыдаю в голос, кричу и толкаюсь. Безмерно, хочу выпрыгнуть из собственного тела. Оторваться от оболочки. Вместе с видением белой надгробной плиты Брэдли, вместе с мучающими меня вот уже несколько лет воспоминаниями. Уйти от той разрывающей боли, что так неожиданно вскрыла меня ножом.

Спотыкаюсь, падаю посреди тротуара, расставив руки в разные стороны и воплю. Меня накрывает отвращение к себе самой и миру вокруг.

В истерике не замечаю подбежавшего мужчину, осознаю его присутствие только тогда, когда руки пытаются меня поднять.

— Помоги мне, — слова сливаются в сплошные надрывные стенания. — Помоги!

Пальцы впиваются в куртку мужчины и сжимают её в кулаках.

Натан не говорит, что «все хорошо», не успокаивает, а просто дает держаться за него. И тащит в машину.

Меня все еще мелко трясет, а глаза горят недавними слезами. Предвестники боли, ноющие о новой дозе и мозг, желающий забыться, донимают меня мыслями о глупости, которую я умудрилась совершить. Секундная слабость, саднящая в сердце боль от увиденного вновь имени, вывели меня из себя, заставили вырваться из сильного оцепления зоны комфорта. Теперь же, когда шлюз чувств прикрылся и мир снова сер, я ненавижу себя за все это. Мне не нравиться сидеть закутанной в одно большое полотенце, раздражает мокрая одежда, липнущая к телу, а острые тычки ненависти, заставляют хотеть придушить Натана.

Какого черта он вообще там был? Зачем остался? Неужели ждал меня?

Как можно было так поступить с Джудит? Она, наверное, обижена за раздавленную моей пяткой дозу. Меня передергивает от этого воспоминания. А желанное было так близко.

И все же почему так произошло?

В поле зрения ткнулась зеленая чашка с будто мраморными разводами.

— Чай, крепкий и сладкий.

Я игнорирую его, не шевелюсь и старюсь вовсе не смотреть на кружку.

— Эйприл, это поможет, — доктор настаивает.

— Спасибо, но мне пора, — совсем тихо получается сказать.

Я встаю с табурета, ощущая холод в ступнях, горблюсь и быстро направляюсь к выходу, через его чистую, словно операционный зал гостиную. Правда. Здесь минимум мебели, все вылизано, ни одной крошки или кинутой вещи. Простой бежевый диван, два заурядных кресла, с напольным торшером между ними и стол с небольшим ковром под ним. Все такое… отвратительно бежевое. А в тех мрачных оттенках, что давят на мой мозг, вследствие неудавшейся дозы, заставляет испытывать тошноту.

Я шлепаю по его деревянному полу мокрыми носками и стараюсь уйти отсюда скорее. Чужие дома — мука для моего эгоизма. Только в один дом я готова возвращаться каждый день.

Такие же гулкие шаги я слышу за спиной. Брат моего друга безмолвно следует за мной. И я на долю секунды выдыхаю в облегчении, все же решил отпустить. Сейчас он просто закроет за мной дверь, и я буду молиться, чтобы наши пути больше никогда не пересекались.

Понимаю, что кипельно-белое полотенце все еще на мне и стягиваю его.

— Твое, — разворачиваюсь, протягиваю ему махровый островок теплоты.

Он тяжело на меня смотрит, и только теперь я вижу, что глаза его такого же цвета, как у Брэдли. Коньяк. Этот факт заставляет меня поджать губу. Я помню, как они умеют искриться весельем.

— Что? Я же сказала спасибо. Теперь мне нужно идти.

— Кто ждет тебя дома?

Отвожу взгляд, готовая уже пуститься от этого человека подальше. Его идиотские вопросы меня доканают в один момент.