Ульяна Соболева - Бумажные крылья

А тело помнило каждое его прикосновение, каждый голодный поцелуй, каждое движение пальцев на мне и во мне. Жарко становилось в ту же секунду, как и до дикости тоскливо, потому что ни о чем это все. Потому что мной поиграли и в меня, а я... я позволила собой играть. Дура несчастная. Это я жалкая и убогая. Противно-то как. Размечталась.

Но от Леки я отказываться не собиралась. Здесь было что-то ужасно личное, ужасно сильное и непреодолимое. Я безумно жаждала быть рядом с этим ребенком и готова была идти напролом и по головам, чтобы забрать его из того ужасного места, куда каждый раз приходила, как в камеру пыток, только истязания были не физическими, а психологическими. Я поднялась к кабинету Антона Юрьевича и несмело постучала в дверь.

– Да. Входите.

Доктор сидел за столом и что-то писал, не поднимая головы, сказал:

– Присаживайтесь. Чем могу быть полезен?

– Это я. Ольга.

Он резко вскинул голову и тут же положил ручку. Его резко очерченный рот растянулся в улыбке, и глаза всегда равнодушно-колючие вдруг заискрились.

– Простите, я тут кое-что записывал, вчера вечером не доделал. Очень рад вас видеть.

В нем так странно сочетался цинизм и в то же время какое-то мягкое простодушие. И даже смущение. А еще... еще я знала, что нравлюсь ему. Женщины такое чувствуют всегда, особенно если не испытывают никаких взаимных чувств.

– Я пришла попросить выписку о дееспособности Войтова Вадима. Для службы опеки очень надо.

Антон приподнял бровь в удивлении, но лишних вопросов задавать не стал. Прекрасная и очень редкая черта.

– Вы понимаете, я могу дать справку, но она будет временной. Я не могу поручиться, что пациент будет недееспособным в дальнейшем или наоборот.

– Я понимаю. Наверное, это не имеет значения. Мне просто нужна такая справка.

– Хорошо. Я напишу. Сделаю выписку из его истории болезни. Подождите. Это не займет много времени.

Он достал из ящика бланки и принялся что-то выписывать, а я осмотрелась по сторонам, вспоминая, как ворвалась в этот кабинет и распугала людей своими истерическими криками. А ведь я была способна действительно улечься там за дверью, была способна даже драться, если бы они насильно решили отрезать Вадиму ногу. А на что еще я способна ради него? Как далеко я бы зашла в своей страсти? Я ведь даже через дочь свою переступила.

Вот и хорошо, что все закончилось. Иначе я превращаюсь в другого человека и безумно его боюсь. Эту неуправляемую, по-звериному одержимую самку.

– Готово. Надеюсь, я все верно написал.

Протянул мне бумагу со свежей печатью и росписью.

– Спасибо. Вы так всегда помогаете мне. Я даже не знаю, как вас благодарить.

– Сходите со мной поужинать... Я так понимаю, вы теперь свободны?

К щекам прихлынула вся кровь, я вдруг подумала, что он тоже знает насчет Валечки. И меня обожгло, хлестнуло волной ярости, вскинуло изнутри так, что задрожали кончики пальцев. А почему бы и нет? Да, я, черт возьми, свободна. Да, я никому и ничего не обещала и не должна.

– Когда?

Он от радости ручку выронил и, пытаясь поднять, выронил еще два раза.

– Да хоть сейчас. Если подождете меня, я уже заканчиваю. Поедем на моей машине куда-нибудь. Я... я плохо знаю всякие места, но я спрошу у... у кого-то.

А я смотрю на него и понимаю, что все это как-то мерзко, как-то не так. Ведь он мне совершенно не нравится, и идти с ним мне никуда не хочется. Но перед глазами пухлые пальчики Валечки и сплетенные с ними пальцы Вадима, и его этот проклятый голос вкрадчивый.

– Мне все равно куда – я проголодалась.

– Вот и отлично. Я постараюсь быстро. Вы даже можете посидеть в кресле, пока я сделаю несколько звонков и ...

– Нет-нет, я подожду снаружи. Все в порядке.

Вышла за дверь и села на подоконник. Руки слегка подрагивают, сжимая ручки сумочки. Мысли все время возвращаются к документам, которые нужно собрать для социальной службы, и страшно, что не выйдет ничего. Нет, не с документами, а у меня с Васильком не выйдет, что не смогу я, или он со мной не захочет. Посмотрела на справку, которую дал Антон Юрьевич. А сама буквы не вижу – перед глазами лицо Вадима с его усмешкой и тяжелым взглядом из-под густых взъерошенных бровей. Кажется, не сутки его не видела, а вечность целую.

– Валя, а ты в десятой была? Не видела – я там оставила ключи свои от подсобки?

– Нее, Марфа Петровна, не видела. Я в десятую только сейчас иду. Если найду – занесу вам в столовую.

– Аааа, хорошо. Спасибо.

Я резко подняла голову и увидала ту самую Валечку в коротком халатике с хвостиком на затылке, туфлях на каблуке. Ладная вся, сбитая, как сказала б моя мама «кровь с молоком». Она поднималась по лестнице. И я совершенно неожиданно для себя бросилась за ней.

– Простите, Валя.

Она обернулась, но, увидев меня, скривила губы и нахмурила свои широкие, нарочито сильно обрисованные брови. Я помнила, что так модно. Таська тоже рисовала «Брежневские запятые», и я с нее смеялась, а она показывала мне язык и кричала, что я динозавр и ничего не понимаю в красоте. Но это было в другой жизни... в той, где я еще не была влюблена в ее парня.

– Это вы! Что вам надо?

– А... а вы разве не с Вадимом?

– Нет! Не с Вадимом. Вы дура, да? Вы чего таскаетесь за ним? Он же для вас этот спектакль устроил, чтоб вы отстали! Вы ему надоели, ясно? Хоть бы постеснялись! Взрослая женщина и за мальчиком бегаете.

Но я ее уже не слышала, у меня в висках пульсировало «спектакль... спектакль... спектакль».

– И... и он уехал?

– Да. Скорая увезла. Антон Юрьевич похлопотал. Я хотела с ним... но ему никто не нужен ни я, ни тем более вы.

– Я поняла... спасибо.

Медленно развернулась и пошла вниз по лестнице, а потом побежала, сломя голову.

– Вы же старуха! Не нужны вы ему! Старухаааа!

Но мне было плевать, что она говорит. Я все поняла... все поняла. Идиот, Вадим, какой же ты идиот!

– Оляяя.

Голос Антона Юрьевича заставил остановиться и поднять голову вверх. Он преклонился через перила, и улыбка медленно сползала с его лица, по мере того, как он понимал, что я ухожу.

– Вы куда? Я уже, я...

– Простите, я никуда не пойду с вами. Мне бежать надо. В другой раз... ладно?

И на улицу сломя голову к машине.

У меня там... у меня там Вадим один совсем. Гордец чертов, гордееец. Какой же он... дурак! Смеюсь, а по щекам все равно слезы текут от облегчения и от понимания... понимания того, как сильно люблю его и не могу больше отказываться от него. Дня не могу без него, минуты не могу и секунды. Как воздух он мне. Воздууух мальчишка этот сумасшедший. Он мой воздух отравленный, он мой кислород самый чистый. Плевать на все.

Машину гнала по ямам и рытвинам, дождь в стекло хлещет, и ни черта дорогу не видно, дворники смахивают воду, в приёмнике орет музыка, и я понимаю, что вот оно правильное... к нему бежать – вот что правильно для меня. Машину у забора бросила, калитка открыта оказалась, и пес из будки выскочил, хвостом виляет, не лает.