Ульяна Соболева - Я тебя не знаю

Она поставила тарелку и смотрела то на меня, то на сына.

– Вы… не волнуйтесь, – он откашлялся, – ты не волнуйся. Я неделю на больничных харчах продержался, так что у меня теперь от одного запаха домашнего борща желудок в трубочку сворачивается.

Напряжение потрескивало в воздухе, и я физически его ощущала каждой порой. Я ковырялась ложкой в тарелке, старшие дети тоже тревожно поглядывали то на меня, то на своего отца. А он быстро и с аппетитом поглощал содержимое тарелок, отламывал хлеб. Действительно, проголодался. Вспомнила, как могла смотреть как он ест, подперев подбородок, и умиляться тому, что ему вкусно то, что я приготовила.

– Безумно вкусно. Ммммм. Я уверен, что все это ужасно любил. Вот прям уверен.

Хитрая сволочь и подхалим. Он точно ничего не помнит? Свекровь довольно улыбалась, разрумянилась. Мне казалось, она вот-вот расплачется. А где-то внутри начал подниматься протест. Я не хотела, чтоб он сидел на нашей кухне, звенел ложкой, прижимал к себе Лизу и вел себя так, словно он здесь желанный гость. Пусть уходит. Пусть валит к своей суке Алине или кого он там трахал последнее время? Он же с ней, вроде, был. Вот пусть уматывает. Пусть она ему сопли подтирает и помогает все вспомнить. Я не хочу ощущать эту противную радость, не хочу пожирать его взглядом, не хочу, чтоб дети на что-то надеялись.

Божееее, кому я лгу? Да, я хочу. Я до дикости всего этого хочу. Назад, в наше прошлое, в то время, когда вот этот ужин за столом был чем-то обыденным. Хочу его в этой комнате и за этим столом… И именно поэтому мне настолько страшно, что хочется заорать, чтоб убирался немедленно. Я год себя склеивала. Проклятый, чертовый год я сшивала себя из кусков и осколков. И совсем не для того, чтобы сейчас все швы разошлись.

– Кир, а Лиза почти весь борщ доела. Вот что значит – папа рядом. А то Женя жалуется, что наше солнышко плохо ест.

Если бы взглядом можно было убивать, то свекровь уже упала бы замертво под стол. Мое напряжение видела только старшая дочь, она вдруг сжала мне запястье и посмотрела в глаза с такой мольбой, что я выдохнула и отпила компот. Хорошо. Это ненадолго. Они поужинают и уедут. Я потерплю. Дети давно не ели с нами за одним столом.

– Пап, ты ведь останешься дома, да?

Ну вот, начинается. Я знала, что это будет. С грохотом положила ложку в тарелку и стиснула челюсти.

– Да, я останусь дома.

И посмотрел прямо на меня. Так нагло, что у меня сердце подпрыгнуло, и от ярости кровь прилила к щекам.

– До конца ужина, разумеется, – сказала я, фальшиво улыбаясь, – а потом он поедет к бабушке.

– Нет, я никуда не поеду. Я решил остаться здесь.

Вот теперь я резко встала из-за стола, а Кирилл откинулся на спинку стула и с невозмутимым видом намазал хлеб маслом, посыпая солью. Это он делал всегда и раньше. Захотелось выбить хлеб из его рук и заорать, чтобы убирался.

– Что значит, остаться здесь? По какому праву?

– Мама! Пожалуууйста, пусть останется!

Но я не хотела слушать. Даже не обернулась к Маше.

– Ну то и значит. Это же и мой дом, верно? Так вот, я решил остаться. Мне здесь нравится.

Теперь молчали все, кроме Лизы, которая с воплем «ураааа» прыгала по кухне, и от ее голоса резало в ушах и хотелось заорать самой.

– Здесь почти нет твоих вещей.

– Я неприхотлив. Мне хватит того, что есть.

– Я не желаю, чтобы ты здесь оставался!

Наверное, это прозвучало жалко.

– Зато этого хочется мне. Врач сказал, что общение с семьей и пребывание в привычной обстановке благоприятно скажется на моем состоянии. Я думаю, что он был прав.

Муж с невозмутимым видом отхлебнул последнюю ложку борща и попросил Алису подать ему еще один кусок хлеба. Та подала, но, скорее, автоматически. Я вообще ее с трудом сегодня узнавала. Она промолчала весь вечер и только иногда хмурила ровные каштановые брови.

– Так, дети. Пойдемте погуляем с Рокки! – сказала свекровь и встала из-за стола.

– Я гуляла с ней, Ба!

– Пошли погуляем еще раз. Давайте-давайте. Выходите.

– Пусть доедают, – сказал Кирилл, и все обернулись к нему, – они еще не доели.

Правильно, пусть все слышат. Я не собираюсь ни перед кем разыгрывать спектаклей.

– Мне все равно, что думает по этому поводу твой врач. Ты должен уйти.

Кирилл медленно положил хлеб на стол.

– Я не знаю, каким был раньше. Не знаю, почему мы не живем вместе. И честно говоря, сейчас это волнует меня меньше всего, потому что я все равно узнаю. Что меня, да, волнует на данный момент – так это то, что я чертовски устал, у меня болит голова, и я хочу спать в своем доме. Это же все еще мой дом?

– ПОКА – да! Пока это и твой дом! Но мы с этим как раз разбирались! – отчеканила я, сжимая вилку и стараясь не смотреть ни на кого здесь.

– Вот и отлично. Светла… мама, налей мне еще борща, пожалуйста. Вы ешьте-ешьте.

Я смотрел, как она складывает посуду в раковину, пока моя мать одевается в коридоре. Нервно ставит тарелку на тарелку. У нее тонкие пальцы с аккуратно постриженными ногтями и очень хрупкие запястья. Почему-то я испытывал чувство триумфа от того, что она злится. По сути, незнакомая мне женщина. Но это означало, что ей не все равно. Это и было для меня важным. Осознание, что я сейчас нахожусь там, где людям не все равно. У меня не было этого ощущения с того самого момента, как я пришел в себя в больнице и открыл глаза. Самое страшное это не то, что вы не помните, как вас зовут, самое страшное – это когда всем наплевать, что вы этого не помните. Даже психиатру, который живо интересовался, как я себя чувствую, и в это время поглядывал на часы, торопясь домой к жене и детям. Я видел у него на столе их фото в стеклянной рамке, как и обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки. Все равно было и моему лечащему врачу, и даже Верочке, которая думала о том, как я подниму ее халатик повыше и отымею ее на лестнице или в ординаторской. Вот что меня пугало там больше всего – равнодушие и осознание, что на хрен я никому не нужен. Нет, это не было жалостью к себе. Напротив, это было осознанием, что, скорее всего, в прошлой жизни мне было на всех наплевать…

А потом появилась она и разломала все мои построенные долгими ночами теории вдребезги. И тогда я впервые увидел в чьих-то глазах эмоции… ко мне. Пусть вот такие – с примесью горечи и ненависти, но эмоции, и никак не равнодушие. Я не знаю, как мы прожили с ней двадцать лет совместной жизни, но определенно это были далеко не самые худшие времена, если она приехала за мной в глухомань, спустя год после того, как мы расстались. Единственная, кто приехал… а могла и отказаться.

Я вышел к матери, услышав, как та прощается с внучками. Наверное, так нужно поступать – выйти, помочь надеть пальто, провести до лифта. Она немного опешила, когда я это сделал, но ничего не сказала, а я смотрел на эту пожилую и приятную женщину и думал о том, что ничего не испытываю, кроме чувства уважения, любопытства и, возможно, некоей симпатии. По крайней мере, все эти люди не вызвали во мне отторжения. Я хотел их узнать и хотел понять, каким они знали меня. Но самое паршивое, что, чем больше я наблюдал за их поведением, тем больше понимал, что все же я был кретином. Пожалуй, моя мать единственный человек, которого степень моего скотства в прошлом не раздражала так сильно, как, например, Женю. И, судя по всему, до двери я ее не провожал, когда она уходила.