Наталья Ручей - Плюс пятнадцать ради успеха (СИ)

Не знаю, в какой момент он разомкнул руки, но они перестали играть роль барьера и прикоснулись к моим волосам, провели по скулам, опустились к губам, но под тяжелый разочарованный вздох поднялись вверх, к глазам, вынуждая сомкнуть ресницы. И так, в темноте, не отвлекаясь на мишуру, заставляли чувствовать, и, как ни странно, одновременно видеть.

Его. Настоящего.

Кто же он и какой? Пока у меня не было полной картинки — только паззлы, иногда настолько противоречивые, что было трудно увидеть за ними одного человека.

Матеуш Ковальских…

Мужчина, наделенный огромной властью в этой компании — он мог уволить меня за первую колкость. Но он позволял говорить мне все, что хочу. И он смеялся, шутил в ответ, но ни разу не показал злости или неудовольствия. По крайней мере, по поводу моей излишней болтливости с большим боссом. Одежда — это другое.

Мужчина, который не умел и не привык извиняться, а вместо этого начинал все заново, пусть так и было гораздо труднее.

Мужчина, который вместо слов сожаления и сочувствия, вообще вместо лишних слов просто действовал. Например, как в случае с женщиной у больницы.

Мужчина, который одним взглядом заставил сквернословов проглотить языки, но не ограничился этим. И снова вместо слов прибег к действиям, результатом чего стала эта поездка, которая вопреки тому, что лифт двигался вниз, подталкивала вверх нечто смутное, но такое важное… для двоих…

Ковальских уверенно запустил руки в мои волосы, провел по всей их длине, пробуя на мягкость и шелковистость, и с сожалением прекратил ласку, от которой хотелось свернуться клубком и мурчать.

Он отстранился.

Я открыла глаза.

Снова скрестив на груди руки, он прислонился бедром к двери и просто смотрел на меня. Позволяя восстановить дыхание. Разрешая моим щекам не алеть больше, а вернуться к привычному цвету.

Сжав ладони, я недоуменно взглянула на карточку. Положить бы в сумочку, но… Перевела взгляд на Ковальских и залипла, считывая молчаливый ответ.

Да, все верно, это мой личный допуск.

И не просто к этому лифту.

Это мой допуск к Нему.

Я почувствовала, что начинаю гореть, только на этот раз не от смущения, и понять это можно не по щекам, и…

— Ева… — я не успела спрятать свой взгляд, и Ковальских все прочел по нему и вновь оказался рядом. — Я ведь уже не раз предупреждал, чтобы ты не провоцировала меня. Я мысленно записывал попытки твоих провокаций, чтобы потом получить по этому счету расплату. Я ждал. Я был терпеливым. Но раз тебе не терпится узнать, как это будет…

— Как? — ляпнула я.

И испуганно прикусила язык.

Потому что я ведь хотела спросить: «Что-что? О чем это речь? Я никогда вас не провоцировала! И какие еще счета? Я никому ничего не должна! И кто здесь говорит про терпение? Бесцеремонный, невыносимый, и…»

Но ничего этого я сказать не успела, потому что Ковальских снова услышал лишь то, что хотел. А мою панику он хотя и увидел, но решил с ней бороться. Вот прямо здесь и сейчас, не откладывая. Думаю, он из тех, кто учит плавать, бросая человека на глубину. Потому что… он ведь не дал времени хотя бы обдумать, что меня ждет, не позволил развиться истерике. Я даже не успела подготовить себе пути к отступлению и взломать этот лифт. Только нажала на какую-то кнопку и…

— Отлично придумано, — довольно хмыкнул Ковальских и немедленно приступил к поцелуям…

Именно поцелуям. Вот так, во множественном числе. Его губы попробовали на вкус мои, дали целую долю секунды, чтобы привыкнуть к своему вкусу и запастись вдоволь дыханием. А потом настойчиво попытались выяснить, как мне нравится больше. Вот так, когда поцелуй похож на крылья парящей бабочки и позволяет мысленно тоже встать на крыло и несись вверх, к свету, туда, где приятно, тепло, и откуда не хочется возвращаться… Или мне больше по нраву стремительно падать вниз, погружаясь в болотную тину и поначалу дышать через раз, а потом совсем забыть о дыхании и о крыльях…

Ох…

Какие крылья и бабочки? Какие свет и тепло? Нет, не хочу… Наверное, нет… Эти поцелуи были алчными, темными. Они затягивали, приручали, заставляли складывать крылья и больше не вырываться из тины, не думать о том, чтобы сбежать и что это неправильно и… зачем? Эти жесткие поцелуи диктовали единое правило — подчинения, обещая взамен удовольствие, которого я раньше не знала…

Мысли путались. Я с трудом осознавала, как и что позволяю и главное — что со мной босс. Тот самый ехидный босс, от которого я решила держаться подальше. Мне нравилось позволять ему то, что он делал. Мне нравился вкус его губ. И я все еще не могла выбрать, когда мне нравится больше.

Тогда ли, когда он дает передышку и нежностью заглушает мой страх. Или когда он усиливает все мои страхи, заставляя их бурлить и лопаться пузырьками сомнений.

Сумасшедшие поцелуи… Двое в лифте… так близко и так непрерывно и… такое ощущение, что неизбежно и мы оба это не просто знали и чувствовали, а готовились к этому… По меньшей мере, один из нас точно…

Ненасытный Ковальских…

Он прижимал меня к себе, зарывался пальцами в мои длинные волосы и погружал меня глубже в водоворот своей ласки. Позволял вынырнуть из нее на секунду, чтобы рассмотреть в зеркалах отражение двух сумасшедших, которые будто пытались втиснуться, проникнуть под кожу друг друга… И снова губами и языком избавлял от всех мыслей, которые только мешали…

Так мешали… как кожа и эта одежда, и…

Он уловил момент, когда я пришла в себя. Но не позволил отдалиться и построить стену отчуждения. Только остыть. Остыть — можно. Прислонившись лбом к моему, он дарил напоследок дыхание, заставляя запоминать, как с ним было безумно. Чтобы желать этого снова.

И пока я дышала, пока училась опять смотреть на него, а не в сторону, он приглаживал мои волосы, поправлял блузу, к которой хотел, но не стал подбираться. Она просто сбилась, а могла бы лежать на полу, смятая и без единой пуговицы, если бы он хотя бы раз прикоснулся к моей груди…

— Опять провокация… — выдохнул Ковальских с усмешкой и отстранился, любуясь тем состоянием невменяемости, в которое меня ввел. Когда я удивленно приподняла брови, он пояснил: — Твой взгляд, Ева… Он тебя выдает.

— Ах, это! Благодарю за подсказку! Не будем увеличивать счет!

Я поспешно опустила глаза, и…

Его ремень… Ужасно захотелось к нему прикоснуться, расстегнуть, и…

— Ева… — предупреждение в голосе Ковальских было разбавлено тихим сожалеющим стоном.

Надеюсь, это был его стон, а не мой? И вообще, с какой такой стати мне сожалеть и вздыхать, и…

— Еще один такой взгляд, — Ковальских приподнял мое лицо, заставляя смотреть не на свой ремень, а в глаза. — И мы никуда не поедем.