Леонид Немцев - Две Юлии

Раскиданные здесь и там отблески и прозрения требовали нового раздумья, непрерывной медитации, чтобы насытиться ощущением, вызвавшим их к жизни. Для себя я многое довел до конца, то есть восстановил странную ручейковость образов, которые привели меня к пониманию. Где-то возник маленький затон, а где-то течением забрало что-то, что я сам для себя не прояснил. Но теперь чтение этой рукописи доводит меня до восстановления лучшего и высшего состояния. Путь этот был единственным. Ничто другое не могло бы так подбросить меня, чтобы я заглянул за стену между нашим миром и раем.

Вряд ли у меня вышел убедительный дидактический поход, хотя на момент написания этой вещи мне было еще с чем бороться. Страх и изменчивость знаний превращали меня в ненадежного героя для воспитательного романа. Но из бездны гротеска и пустыни самоиронии меня подняла лучшая сила. Увидеть дар — значит уже принять его, значит быть счастливым. Перебирая свои внутренние ходы, я и в других вижу близость к лучшему шагу, к окончательному пониманию. Но в этой игре правила, если они и есть, то следуют одному только закону превращений. Возможно, они похожи на большинство книг — святых и великих, если эти книги создала одна-единственная сила, вобравшая дым побочных побуждений.

Ни точной датой, ни точным значением, ни точной передачей фраз, ни тем, что считается памятью, не прояснить скользящие смыслы. Настоящее понимание требует не устойчивости, а текучести сознания. Я близок был к тому, чтобы отрицать всю существующую поэзию и известные формы памяти. Даты, слова, лирику, личные подозрения. Не понимаю, потому что это не о мире! Но стоило пустить сквозь них течение, как те из стихов, где не таится преграда, просияли.

Нет и не может быть конца — ни легкого, ни трагичного, ни формального. Именно это означает то, что у книги нет продолжения. Постой, неужели опять сорвется? Нет продолженья… Продолженья… Но что-то мелькало дальше? Было же? Нет продолженья в счастье — время, переливаясь и дыша, стоит, как воздух, надо всеми… — неужели это прошло? Ничего не запомню, ничего не продолжу? Но в том-то и дело, что все здесь и больше никуда не денется. Стоит, как воздух, надо всеми — прозрачный невесомый шар.

Память оказалась присваиванием мира, значений, отбором прошлого для странной формы его использования, будто идет подбор жилья под себя. От этого неловко, как если бы пришлось узнать, что человек во всех своих словах говорит только о себе и озабочен только собой. Выходит, я напрасно все время пытался уважать чужую память, был задержавшимся в развитии ребенком, который почти уже отупел, начав учиться у взрослых быть как они.

Был момент, когда я с завистью наблюдал за отцом, как жадно он слушал радио, цыкая на любой шум, и впивался в программу «Время», а потом в разговоре с гостями внятно пояснял, что привело к перевороту в Чили или почему снят министр сельского хозяйства. Казалось, надо выучить слова, отследить цепь событий и все будет прозрачно. Но становилось только невыносимо скучно, как от любой посторонней и непривлекательной формы жизни. Связная речь и цепь событий — только временный результат особого договора. Мне посчастливилось вывалиться из связки, учащей пристойной слепоте, и какая разница, кто я теперь такой, когда во все глаза гляжу на все, что вне времени.

Я хочу помнить не связь пустых форм с их случайной оценкой. Я хочу, чтобы прошлое, язык, ощущения стали наконец потоком, движением. Я хочу избавиться от слов, разувериться в них. Я все вымел — все стили, все цели. Я хочу такого будущего, которое бережно пройдет сквозь меня и которое ни на что не будет похоже.

Что-то такое случается, когда день идет не по плану — не в нарушение плана, а как совсем другой день. Но, конечно, мы можем воспринять его только в сравнении начала и конца: вышел купить краски — и наконец дочитываешь воодушевляющую книгу; пришел в гости — как вдруг переезжаешь. В моей голове так все обычно и выглядело. Если удается удержать события в ровном времени с настроением его начала, то они плавно переходят в другую систему исчисления: грива льва и хвост броненосца. Странное животное. Но в том-то и дело, что раз оно нам странно, то мы до подлинной связи событий уже знаем, что должно быть. А разве с этим что-то увидишь?

Цепи, цепи, кругом одни цепи. Мне кажется, что если мир освободить от связей, отвязаться от всего, что в нем тленно — на что еще никакие реформаторы не шли, — то я так и не увижу неделимые элементы: нечто, что нельзя отменить. А значит, неслучайно к нам вынесло потоком света не призраки, а вещи. Витые раковины, кристаллы снега, реликтовые дубы. Может, кому-то удается занести их обратно?

Я жизнь начну, потому что уже здесь и сейчас все дано. Потому что моя вера все приводит в движение. Потому что с самого начала от меня требовалось стать не собой, а условием движения, на которое рассчитывают явившиеся мне вещи. Только в шутку подсказанный и бесконечно передаваемый по рукам страх за себя мешает нам устроиться в пределах благодатного мира. Не для того он вскармливает, и теперь будет проще, я жизнь начну простого взгляда, младенца, ждущего игры от яблока, от шума сада, от блика на куске коры. Тянусь к ним не рукой, а словом, и если взял, то отвлекусь каким-нибудь явленьем новым — ключами, тенью, ниткой бус. Копить и делать выбор — глупо, — доискиваться, видеть связь, не для того мой мир нащупан, чтоб лучше память развилась. Никчемна личная примета потеря — не большая грусть от привыканья как от света опять улыбкой отмахнусь Тогда лишь мир приходит в ясный Порядок если я пишу О нем.

Trouver mal (фр.) — счесть ни на что не годным.

Mal de paupiere (фр.) — болезнь глазного века (в отличие от mal du siecle).