Леонид Немцев - Две Юлии

И все же я не мог понять, почему мир так ненадежен, почему из всего лезут нитки. Однажды мне стало плохо в трамвае, когда я не застал дома Шерстнева и уныло тащился назад. Трамвай был переполнен такими же унылыми людьми, все они ехали с работы. Передо мной со слабой грацией успокаивающе покачивалась чистенькая бабушка с идеально белой косынкой на голове. Вид этой косынки меня воодушевил. Мне показалось, что она исчерчена какими-то шелковыми лентами — она отсвечивала вечерним солнцем, проскальзывающим с улицы. Возможно, это была религиозная бабушка, и она ехала из церкви, от нее пронзительно пахло еловым медом. На остановке двери открылись, и в уплотненный трамвай попытались протиснуться еще несколько унылых пассажиров. Один из них высоко поднял над головой портфель, люди отклоняли головы, и так он ухитрился подняться по ступеням и закрепиться в салоне, но краем портфеля сорвал с головы бабушки ее беленькую поволоку. Лучше всего открывшийся вид оказался доступен мне. Под платком не было ничего фантастического — никаких пузырящихся бородавок или выеденных пустот, но вид одних только встрепанных, предельно редких, вощеных волосиков вызвал во мне мгновенное отвращение, и я едва успел выскочить. Это было пиком саднящей мизантропии, въевшейся, испачкавшей сознание необъяснимой гадливостью к человечеству. Неудивительно, что мои друзья и учителя начали чувствовать ее во мне и отшатывались с ускорением азартного счета.

Ничего из того, что обычно спасало меня, не оказывалось под рукой. Открытием, увеличивающим страдания, стало и то, что я перестал видеть радостные и красивые лица, которыми нередко были полны одинокие прогулки по улице. Девушки, которые с пленительной свободой хохотали или отсвечивали в лице собеседника редкой прелестью, стоило только обратить внимание в их сторону, тут же закрывались машинами, спинами, темнотой. Из окна автобуса я становился наблюдателем одной и той же сцены, когда проезжал мимо остановки или перекрестка, — мне были представлены в анфас самые обрюзгшие и недовольные лица, а подозреваемая в красоте соблазнительница тут же являла спину или закрывалась столбом, оборачивающимся со всеми своими объявлениями вокруг нее со скоростью ее шагов. Мне позволено было видеть ножки, фигуры, блистательные волосы, но не лица. Попытка обмануть судьбу тут же наказывалась: либо подставлялось самое неподходящее лицо (и я не верил, что оно изначально могло быть таким), либо моему настоятельному вниманию так были не рады, что я ловил только молнию презрения, сморщившую тонкий нос и смутившую леонардовые губы.

Юлии нигде не было. Ее не было, и поэтому мир растрясал позвоночник, терял оправдывающий его покров, пускался в бега. Одно только еще мерцало в сознании, и я все никак не ухитрялся эту мысль закрепить. Ведь если все настолько зависит от Юлии, то и дальше это не может не иметь смысла. Сама возможность построения прежнего каркаса, память о нем, знание о нем — больше уже не пропадут.

Чем заканчивается сказка, в которой потрясенный изобретатель ломает машину времени и из ее деталей строит себе ночную грелку, свисток и абажур? — Тем, что путешествия во времени по-прежнему возможны.

Методы укрепления запоминания все еще старались попасться на глаза. Меня сразу отвратила методика быстрого чтения, которая обещала отменное развитие мышц памятливости. Отвратила бесповоротно, поскольку память здесь была довеском к развращению литературного вкуса и плодотворному уничтожению малейшей нежности к прелестям словесной игры. На такие жертвы я идти не мог. Пришлось бы обделить себя именно в том, что я только и хотел помнить.

Мне очень понравилось другое упражнение — прямо обратное скоростным навыкам начетничества, выбирающее из них, однако, собственную правду. Тонкое преувеличение роли воображения, гипертрофия ассоциативных связей — эти упражнения почти сразу вызвали во мне чувство какого-то изощренного и почти непозволительного блаженства. Слова необходимо было видеть, приводить в движение, выталкивать в другие измерения. И они разбегались, перевивались, испарялись, таяли. Но вместо того, чтобы запоминать упражнение, я добился того, что почти по кадрам мог задержать в памяти импровизированную анимацию, а не главный предмет, которому она сопутствовала. Обратного движения кадров или параллельного отражения первоначального текста — афоризма, строки — я уже не получал.

Я сумел запоминать сны, прежде всего избавившись от опасений, что их необходимо толковать. И в общем-то, это прощание со страхом и было главным секретом моих возможностей.

Страх сумасшествия останавливает человека на каждом шагу. Люди боятся думать, поскольку с непривычки к ним неминуемо слетаются все самые страшные и самые невыносимые демоны — из тех, что мучат с детства. Все обиды и потери тут же толпятся за дверью, мы только решились прогуляться, поправили шарф, прихватили леденцов, открыли дверь. И монстры вваливаются в дом.

Самый нелепый и эгоистичный страх, например что вас при выходе на улицу прибьет астероид, этот именно страх неуловимо связан с процессом мышления. На улицу мы все же выходим, а из клети парализованного разума — нет. И как только я избавился от страха, меня затопили воспоминания. Вот они, мои дорогие, вот они — навечно утраченные. И это мое дерево, которое давно убрано из двора. Широкий старый тополь, с которого в семь лет (если считать по паспорту) я здорово упал, воображая себя акробатом при виде двух невнимательных девочек, моих соседок. Но только у одной из них был тот особый матовый свет под кожей и родные тени на веках, и чем-то эти приметы напоминают теперь Юлию. Хотя именно Юлией звали вторую девочку, рыжую и тоненькую задиру, которая прозвала меня «воображалой». Укатилась однажды за дом на моем велосипеде и вернулась без педали. И что это был за велосипед, пригодный с тех пор только для скатывания с горки? В своих снах я до сих пор еще брожу, опустив голову, в попытках найти педаль, ведь где-то здесь обронила. Причем тормозить с тех пор приходилось касанием подошвой переднего колеса — очень взвешенное и тонкое действие, ведь при резком нажатии велосипед делал замедленный кульбит, накрывая распластанного седока. Катания с тех пор уже не было, оставалось только сосредоточенное слежение за этим предательским колесом, и стоило только забыться, дать ветру загудеть в ушах, разогнаться, как уже приходилось неожиданно тормозить и валиться через руль на землю.

Я перестал перебиваться грустными и неприятными воспоминаниями, как это было раньше. Упал с дерева и упал с велосипеда. Не в этом суть, ведь между падениями производились разумные взлеты, и только так я приближался к тем самым небесам, на которых скапливалось и сияло все, связанное с идеями чистого счастья. И с Юлией, которой так хотелось поведать именно эти идеи.