Леонид Немцев - Две Юлии

Почему-то очень скоро начался вечер. Сердце улеглось, как капли в подаренной мной мельнице. Первым делом меня потянуло на кухню, и вместо того, чтобы немедленно приступить к еде, я сунулся в морозильник, из которого с устрашающим бильярдным грохотом выпал оранжевый шар ледяной хурмы и чуть не сбил мне ножной мизинец. Я нагнулся и вернул его к другим шарам, повернув зеленой розочкой наружу. Я поел без аппетита, проведя голодные сутки (примерно так бывает трудно заснуть в усталом перевозбуждении), из той же кастрюли, из которой положил еду собаке (просто в другой оказалась разваренная каша с куриными головами), и вернулся в Юлину комнату. Чтобы восстановить ее прежнее очарование, я поправил в ней все хозяйские вещи, миновал свою мельницу, тронул корешки книг. Мне оставалось только сесть над тетрадкой и посвятить время переписыванию сделанных Юлиной рукой цитат. Мне нравилось, что это были не воспитательные назидания и сомнительные открытия, которые в мире афоризмов делаются одним поворотом кисти, охватившей шею логики. Это были не сильные абстракции, а образцы грациозной словесности. Поэтому неслучайно, что некоторые выписки вбирали в себя еще и наркотические мысли. «В предыдущих рождениях за ними ровно ничего не значится и большинство их — просто тени, бродившие в стране голодных духов и явившиеся в мир понищенствовать. Пу Сун-Лин».

Стало холодно — форточка была открыта, ветки тополей синели от снега. Страшная мысль — иметь горб из прошлых жизней, который тем тяжелее, чем выше ты забрался, и неизвестно, когда еще распылишься без следа. Не обладать, не помнить, видеть без присвоения, не дышать золой окончательных объяснений. Как все-таки легка и опрятна трезвая нищета! Я, кажется, бросаю под ближайший куст все, что приходит в руки и молит пригреть, — свои же отражения. Снова укладываясь спать, я улыбался.

Зимой Шерстнев стал серьезнее, а его напитки крепче, поэтому мы стали видеться куда как реже. Он был доволен этим, потому как раньше я иногда перебивал его в каких-то интимных решениях, может быть, мешал писать. Иногда он не реагировал на дверной звонок, хотя я слышал за ней знакомый скрип ближайшей двери (ас в ванной, как шутила Юлия). Мой звонок, возможно, поднимал его от стола, и он шел в ванную сполоснуть бессонное лицо и вернуться к уединенному сочинительству.

В течение зимней сессии и последующих каникул я оказался совершенно заброшен: то тяжело болел, как это случалось каждую зиму, то не мог никого найти: родители Юлии, как было заведено, проводили на кухню, а потом — как дополнительное сладкое к чаю — сообщили, что она в Москве, у них там родственники, да и у нее какие-то интересные дела, и, кстати, у нас же есть совсем-совсем редкое угощение, кунжутная халва, непременно надо попробовать. Шерстнева неизменно не оказывалось дома, и не было возможности договориться с ним о встрече. Но рано или поздно она состоялась.

Экзамены мне дались легко, так как я хорошо работал на семинарах, прогулы прошли незаметно, как допустимое обыкновение, а вытянув экзаменационный вопрос, я вдумывался в него и из него же выводил внятную линию ответа: этот логический принцип был выработан мной в моем неуютном опыте, когда все бытовые вопросы заставали врасплох, как будто идет непрерывный экзамен, и я должен был научиться профессионально выкручиваться, — выдумывая правдоподобный ответ, а не вспоминая. На экзамене, на всякий случай, со мной была шпионская стопка мелко исписанных бумажек, и нет надобности говорить, что они пригождались как источник точных сведений, которые нельзя заменить, особенно на «Исторической грамматике» или «Введении в языкознание».

На исходе зимы, когда серый снег, как промокший сахар, раскисал под ногами, мы пошли пешком после лекций в тот район города, где Шерстнев провел свое детство. По пути он рассказывал, как увлек его один славянофильский журнал, подаренный Огнивовым со старшего курса. Тот ходил в косоворотке с вышитым красной нитью орнаментом на горловом отвороте (Зелинская басила на лекции: «Хотите увидеть оленей богини Мокошь — остановите как-нибудь Огнивова, только не говорите ему, что это женская символика — он будет отрицать и вас заболтает») и искал собеседников, чтобы вразумлять их — иногда отвлекая от пары — бешеной смесью философских терминов. Шерстнев его понимал. Он поведал мне, что жидомасонский заговор — абсолютная правда, что Гитлер должен был начать благородный поход на Америку, если бы его не поссорили с Советским Союзом, что военное вмешательство — давно уже не действенный способ, потому что любая война только дает нажиться известно какой нации. У России, по новому мнению Шерстнева, своя миссия, она должна исправить ошибки века, ее святой долг… и так далее. Я плохо слушал эту пересыпанную искрами Огнивова лекцию и вечером — по вполне предсказуемой канве — набросал ее в своем дневнике. Дело в том, что от подобной тематики тоже начиналась изжога, будто я поел — с песком и солью — снега, в который смотрел по дороге.

— А как же поэзия? — спросил я, подавляя мутные перекаты в горле. — Ты ей отводишь какое-то место?

Он замер на месте, сощурившись, посмотрел на меня и развел руками.

— При чем тут поэзия?

— Ты же знаешь, Шерстнев, я люблю объединять мысли. Есть люди, готовые подумать о том-то, поговорить о том-то и при этом не заметить противоречий в двух моментах жизни, будто мыслительную систему можно время от времени выбирать, как развлечение или напиток.

— Хорошо, а зачем ты спрашиваешь о поэзии?

— Потому что ее место в мире всегда должно учитываться, особенно в том, что ты только что обсуждал.

— Я так не думаю.

— Я бы спросил тебя, не мешает ли тебе жидомасонский заговор встречаться с девушками. Но меня интересует то, чем, по моему мнению, ты действительно живешь. Способен Огнивов отвлечься и понять твои стихи?

— Есть вещи частные, — без паузы убеждал меня Шерстнев, стараясь не расплескать вскипевшую мысль, — а есть объективность, и хорошо бы в этом разобраться, пока мир не принял вид законспирированного рабства, когда совсем будет не до поэзии. Поэзия — не имеет отношения к самоидентификации, к социальной позиции.

— Для Данте или Гомера, похоже, было не так. Я думал, что для тебя в поэзии — все.

— Да нет, не все, — внезапно помрачнел Шерстнев. — Мне иногда кажется, что я делаю стихи только для того, чтобы освободить голову. Я бы даже бросил этим заниматься. Но тогда голова начинает болеть. Я недавно, веришь ли, первый раз в себе усомнился: «А вдруг у меня плохие стихи?» Как доказать, что хорошие? Я ведь еще не встречался с кем-то, кто мог бы решительно в этом усомниться. И все поехало. — Ничем! Пока в них веришь — это событие, и хочется еще много-много всего написать. Но они не очень запоминаются мне самому, я не могу их объяснять и пересказывать. Может, сегодня, в современном языке, который так ввинтился в иррациональность, все это не серьезная проверка. Но мне кажется, они должны хотя бы запоминаться чем-то! Каким-то новым состоянием. Должны поражать хоть кого-то. То есть — ничего не должны, но чем же тогда они хороши? Говорят: «Здорово!» И кивка достаточно. Но где у меня уверенность, что я сказал что-то такое, что теперь будет человека тревожить, к чему-то его поведет? Они помнят, что Шерстнев у нас — поэт, причем никто еще не сказал про него ничего плохого. Случайно не сказал или не захотел? Может, я и заслуживаю снисхождения, я еще никого своими стихами не обижал. Но знаешь, Марк, так хочется, чтобы это не оказалось дрянью, ой, как хочется! Горелов мне как-то отбил плечо от восторга. Штурман просил почитать у него дома и угощал при этом виски. Эсминцев знает несколько стихотворений наизусть. Мой однокурсник Вальдшнепов написал статью, в которой я ничего не понимаю, одно ясно — это, скорее, похвала. Но я не могу сказать, чем я так нов.