Леонид Немцев - Две Юлии

Мама предупредила меня, что в пятницу у нас большое дело — я должен помочь ей пораньше отнести в ремонт стиральную машинку, вещь тяжелую. Отец был в отъезде с собственной выставкой, и, как я ни умолял, мама показывала покрасневшие руки и надеялась, что ее избавление от чистого рабства не будет отложено.

В четверг я бросился к Шерстневу. Тот принимал у себя забавного молодого человека, своего однокашника, который записывал на магнитофон авторское чтение новых стихов. Звали его Данила Литке, отец его долгое время работал в Восточном Берлине, где женился на обыкновенной фрау греческого происхождения и после рождения сына вернулся на родину с семьей иностранцев. Бабка Данилы тоже была немкой, и она передала потомкам свою фамилию, так как имя ее мужа, сталинской жертвы, оказалось опорочено. Данила получал математическое образование в университете (между прочим, у Яшиного дедушки), поклонялся Хлебникову, как магии, и ругал немецкий язык, насколько хватало ему детских воспоминаний. Он сам втуне писал стихи, мечтая соединить поэзию с математическим мышлением, но всем объявлял, что его настоящее предназначение — быть собирателем и секретарем в тени более крупного, чем он, поэта. У него водилась странная манера произносить любую фразу с ужимками заранее заготовленной шутки, так что было непонятно, насколько серьезен он в своем рвении. Я был очень рад, что за Шерстневым копится какой-то архив, и во время записи вел себя предельно осторожно, особенно после того, как чудовищно громко заскрипел стеклом книжной полки. Данила Литке покачал головой, перемотал пленку и запустил новую запись внушительного стихотворения, вернувшись в свою неестественно скрученную позу. Он старался занимать мало места, сидел на ободке стула, о пол опирался только цыпочками и запускал руки под чресла, как начинающий шахматист.

Шерстнев ушел в себя. Он будто бы оказался среди своих будущих слушателей, которым оставлял послание. Мономагнитофон с высоты стола вращал по часовой стрелке обоими глазками, сопровождая круг вращения щелчком, будто ложечкой отбивалась миллиметровая стенка перепелиного яйца. Слова для этих будущих произносились бережнее, чем в людном зале, желание вообразить их перед собой казалось одним из самых жгучих. Дочитав стихотворение, Шерстнев выдвинул ящик письменного стола и выставил на желтоватое оргстекло, приминавшее несколько детских и несколько девичьих фотографий, ребристую стеклянную пепельницу. Это был знак того, что в этом доме его карьера курильщика завершила испытательный срок. Пепельница была пустой, но ее дно густо поросло седой синевой. Не выходя из раздумий над тем, что прочитает следом, Шерстнев узнал о моем затруднении и терпеливо объяснил, что я смогу приехать к ним в указанное место с любым опозданием и к реке меня приведет единственная торная дорога. Когда по комнате покатились, разваливаясь, дымные шары, Шерстнев вдруг удалил сигарету изо рта, достал следом табачный червячок и, указав Даниле на магнитофон, беспокойно вскинул брови: «Ничего не будет от дыма?» Данила весь подался вперед, вытянул губы и, поняв наконец вопрос, решительно замахал руками: «Что ты, Шерстнев! какой тут вред технике? Это же не вода. А то, как ты куришь, надо снимать в кино».

Шерстнев установил локоть с сигаретой на стол и тянулся к ней, позволяя руке незначительный наклон. Данила недовольно собрал верхнюю губу на десне, так как ему пришлось отматывать прерванную на полуслове запись.

— Шерстнев, — спросил я, — а можно я прочитаю одно стихотворение?

Данила заволновался, щелкнул кнопкой «стоп», заломил руки и опять запустил перемотку.

— Прочитаешь? — задумался Шерстнев. — Мое? Данила, у нас есть место?

Данила постарался как-нибудь незаметно для меня покачать головой. Шерстнев притянул к себе с края стола папочку со стихами.

— Я могу наизусть, — сказал я, горя от стыда, думая, что провалюсь с этой затеей. — Я помню целиком «Сутулую милосску».

Поэт был удивлен. Я представил себе, как перескажу все стихотворение и в бесцельном рвении упрочу славу ценителя его стихов, но чтение будет таким бездушным, что он может огорчиться. Но Данила заявил, что «Милосску» уже записывали раз десять, Шерстнев полурадостно и полуогорченно притушил сигарету и дал знак, что сам готов продолжать. Уходил я пятясь, Данила поглядывал с суровым недовольством мне в живот, а Шерстнев, делая ударение на стихотворной фразе, взмахнул рукой и усиливающий жест перевел в прощальный. В прихожей я обулся, взял куртку и вышел на лестницу. Потом встал в раздумье. Что может нас разлучить с Шерстневым? Неужто эта маленькая кнопка звонка, которая обычно радует хозяина? Будучи из шалости надавлена, она может и взбесить.

Ранний подъем и доставка стиральной машинки так измучили нас с мамой, что я готов был вернуться домой, к тому же мама планировала испечь таллиннский пирог (смородиновая крученка, закиданная крупными кусочками теста — застывшая сладкая лава). Я мог провести выходные с Апулеем, решиться открыть Гомера. Но страх потерять что-то — ранние подарки солнца или нежное пробуждение весны в Юлии — заменял недостающие силы. В электропоезде я нащупывал в сумке теплый том. Поездка могла выйти долгой. Давненько я никуда не ездил. Лица входящих пассажиров не несли воодушевления, будто все ехали по принуждению. Некоторые входили в вагон, внимательно осматривались и, будто бы не удовлетворясь собравшимся здесь обществом, пробирались дальше. Я открыл книгу и выяснил, что вместо «Золотого осла» прихватил с собой Шекспира. Не такое уж и печальное дело, книга стихотворных трагедий была для меня что иностранная (то есть не закрытая наглухо), и я всегда пробовал на зуб стихи, надеясь на включение в себе новых возможностей. По словечку мне всегда случалось пробраться в подслеповатом чтении, прозревая в соединении освоенных слов какой-либо смысл. Только в стихах этот смысл рассыпался, будто кто-то строил акведук, выложив желоб тесно пригнанными глиняными корытцами, и вода не шла, тогда как мое восприятие прозы было лишено заслонок. Осваивать стихи Шекспира было особенно заманчиво: неправдоподобные метаморфозы его мира слишком быстро оттесняли мой собственный, а с ним забывались и мои несовершенства. Будто шаткое движение по мосткам делало меня маленьким, и каждое бревнышко, чтобы перелезть через него, надо было объезжать верхом, и оно могло в любой момент взвиться на дыбы. Я хотел как-нибудь испытать театр на предмет прохода в поэзию, но великие трагедии делали меня слишком уж незначительным, и ключ забывался на краю стремительно растущего стола.

Список действующих лиц от Клавдия до призрака отца мне понравился. В расположении строк я смутно различал стихи, но решил заставить думать себя, что стихи здесь развинчены в репликах персонажей и по кускам будут мне понятны. Мне лет с одиннадцати казалось, что Шекспир — ценнейший для меня автор, большие партии его стихотворного текста бывали мне доступны. Возможно, пропуск визировала школа советского перевода? Но при просмотре шекспировского фильма, а однажды даже изводящего спектакля, уши мои задыхались.