Роман Богословский - Зачем ты пришла?

Как? Как можно доверять женщине, которая изменяла мужу со мной? О чем вообще речь? Колюще-режущие предчувствия. Они оказались правдой. Я положил кричащего ребенка в коляску и отправился к твоей маме. Пусть звонит тебе сама. Пусть катит коляску. Пусть тоже предчувствует.

Снег валил пушисто, нежно, но телефон не отвечал. Рука замерзла – и я бросил трубку в карман. Потом взял телефон в другую, еще теплую руку, стал звонить маме, стал кричать, что тебя нигде нет, что ночь, что ребенок, что мы договорились с тобой, и время давно вышло. Мама стала говорить, что я не имею права, что я не муж, что я вывез ребенка на мороз, что я закатываю истерики посреди ночи. И что я, наверное, пьян.

Я и коляска, мы подошли к маминому подъезду. Она вышла, одетая наспех, грозная, как Родина-мать. Смотрела на меня, пронзала. Она не знала про мою дерганую любовь, не хотела знать о стуке в висках. Она стала звонить тебе – но ты не брала, снова не брала, снова и снова.

Из-за дома вырулил джип, осветил нас фарами, осторожно встал у подъезда твоей мамы. Я смотрел, я знал, что ты там, в джипе. Машина просто стояла с заведенным мотором. Мать смотрела на меня, она не понимала, что ты там, она не знала. А если даже и там, ведь я не муж. Я просто человек с коляской, в которой наш с тобой ребенок. Человек с коляской. Инвалид-колясочник.

И я звонил, снова звонил. Возьми трубку, скажи, что ты там, внутри джипа. Просто отзовись, просто включи звук – дай мне звуки, любые звуки, любые, слышишь?! Вспомни, как я забыл выключить трубку и Светка слышала нас, слышала все, что творится в машинке. Час отмщения настал – включай телефон, просто включи.

Мать раздраженно предложила идти и встречать тебя у клуба, отняла коляску и ушла домой. И разбирайтесь сами, мол. Но если я сейчас пойду к клубу, где пляшут твои пьяные коллеги, ты выскочишь из машины – и я ничего не увижу, я все прогляжу. И я стоял, гипнотизируя джип, вглядываясь в его черные стекла.

Пожалуйста, выходи. Ты уже все успела, хватит, прошу. Но джип стоял и урчал. Стоял грозно, красиво, развратно. Затем тронулся и медленно поехал назад. Ты увидела меня в окно. В этом нет сомнений. Ты не могла выйти из машины, я бы заметил тебя.

Джип медленно выехал из двора – я никогда ничего не узнаю. Через пять минут ты позвонила сама и пляшущим голосом сообщила, что твоя сумка была завалена другими сумками и ты не слышала звонка… в течение двух с лишним часов… Ты сказала, встречай меня, я иду.

Ты идешь! Вот как, вот как все было, рассказать тебе?

Вы в джипе ждали, пока я уйду. Тогда бы ты вышла из машины и пошла к матери. А от нее позвонила бы мне, сказав: «А я уже у мамы, к маме вот зашла, встречай меня…» Но я стоял и смотрел, ты не могла выйти. И попросила джип высадить тебя где-нибудь в другом месте. Поэтому он медленно выезжал из двора, взяв все мои жилы до единой на буксир – и тянул, и тянул всеми своими козлиными силами. Но трос порвался, и я пошел к клубу.

Все было ясно, я ничего не докажу.

Джип высадил тебя напротив клуба, откуда и забрал, ты перешла дорогу и идешь теперь мне навстречу – идешь и шатаешься. Первый раз в жизни ты шаталась. Пьяная, вызывающе хрупкая в этих сапожках, юбочке, курточке, без шапки, на волосах снег. Идешь по всему тротуару – туда-сюда, лай-лай.

Я готов был поломать тебя, как плитку шоколада, потом зайти в пивную и бросить обломки в кружку пива. Всплывут или нет? Вот твоя нога в блестящем черном сапоге показалась из пивной пены. Бармен улыбается, смотрит на нее вместе со мной. Вот и рука, голова, еще нога. Ты всплыла, выплыла из пены по частям, расчлененная Афродита.

Ты улыбалась. После джипа улыбалась, счастливая. Прекрасное завершение корпоратива – черный джип, мчащий тебя домой к маме.

Я что-то давил из себя, говорил с улыбкой, но понимал – такую улыбку лучше тебе не видеть, поэтому говорил в другую сторону, в мороз, в ночь. Ты все время переспрашивала, смеялась, трогала меня, пыталась поцеловать своими мягкими от коктейлей губами. Из меня рвались вопросы про джип, из меня лезли крики, из меня выпирала вселенская какая-то шизофрения.

Я не владел тобой, я был обманут, ты победила.

Дома у матери я хитростью зазвал тебя в ванную и закрыл дверь изнутри. Я включил воду – и все проверил. Твои пьяные стоны были слабыми и грустными. Глаза твои были распахнуты, а ведь обычно они закрыты. Ты боялась сразу всего: что услышит мать, что проснется ребенок, но больше всего, что я узнаю, я почувствую джип, который совсем недавно заводил тебя своим ключом, рвал раз за разом твое зажигание.

И как? Расскажи мне, ты завелась? Заработали шестеренки? Заходили ходуном поршни? Взвыли турбины? И как долго ты ехала? Пока не кончился бензин, да? И давай же. Давай заводись снова! Заводись, поехали! Wroom! Выключи фары, не пяль их на меня. Мы поедем без фар, поедем наугад! Вот так, вот так, вот так. Сейчас, девочка, сейчас. Девочка, киска. Сейчас я тебя помою, вымою всю изнутри, прополощу. Давай же, переключаемся на последнюю-и! И! И! И!

…горячо, как горячо… А теперь тормозим, тормозим… Надо подзаправиться, подзарядить аккумулятор…

Ты стояла не шевелясь. Потом дыхнула в меня перегаром и выскользнула из ванны, злобно шепнув:

– Вытирай теперь…

А помнишь, как, мечтая о новой квартире, мы влезли в недостроенный дом? Ходили по этажам, взявшись за руки, кричали, смеялись, вслушиваясь в причудливое эхо.

Среди мусора, кирпичных обломков и зацементированных ведер ты планировала: вот тут у нас будет телевизор, здесь диван, вот тут большая стойка для цветов, а вот там – наша спальня, огромная кровать, рядом – кроватка для еще одного маленького…

Я спросил, почему ты не спланировала мне письменный стол. Ты сказала, что к тому времени я уже буду счастлив и самодостаточен и такая ерунда, как письменный стол, станет мне не нужна. Я принял это легко и свободно, выглядывая в проем для будущего окна, – ветер, дождь, далекий тротуар – это все, что я увидел.

Мы полезли еще выше, ты не могла остановиться, ты планировала квартиры других людей, наших соседей сверху, и их соседей, и их. Ты даже указала, где будут располагаться трубы, по которым они станут стучать, когда мы будем любить друг друга слишком громко.

Ты обняла меня, прижала к стене, попыталась выдавить прыщ около губы, но тот сидел еще очень глубоко, и ты его оставила в покое, погладив холодным мизинцем. Мы спустились в подвал. В полоске света ты увидела тюбики от клея «Момент», сказала, что наверняка подростки тут клеем дышат.

И я вдруг стал вспоминать, как много лет назад дышал вот в таком же подвале клеем, как открылась дверь в стене, как я пошел по золотистой лестнице куда-то вперед и вверх… А потом комната, компьютер, мобильный телефон и голос девушки. Этот голос. Он обращался к ребенку, к девочке. Это был твой голос. Я слышал его семнадцать лет назад, когда дышал клеем с другом-панком, вместо того чтобы сидеть на занятиях в музыкальном училище.