Роман Богословский - Зачем ты пришла?

Я улыбнулся горько и криво, я сказал тебе, что будет у меня и письменный стол, и квартира у нас большая будет. Ты с притворным презрением не верила в это, шептала, да нужен ты мне со своим столом, и квартиры у нас не будет, погуляем, подружим – и разбежимся. Я молчал, не спорил, я знал будущее, сообщенное мне когда-то Моментальным Духом. Знающий не спорит.

Мы пробрались в другое крыло здания, эта часть уже была забетонирована, готова к внутреннему ремонту. Ты стала планировать, какие будут здесь магазины, бутики и торговые лавки: вот здесь будет пиво, вот тут мужская одежда. Я перехватил: а вот здесь, в этой части, будут продавать огромные кровати, но пока этого не произошло, прижмись к стене, поставь одну ногу вот на эти два кирпича, и я иду, иду. Пока я двигался, вминая тебя в стену, мне представлялись картины, навеянные этим местом: над нами, на множество этажей выше, есть такой этаж, где не квартиры будут, а комнаты, словно в общежитии – одна за другой, одинакового размера, по обеим сторонам коридора. Этот этаж и эти комнаты так и останутся недостроенными – таковы правила. В каждой комнате по кровати, больше ничего. В кроватях мумии, накрытые белыми одеялами. Нельзя определенно сказать, живы они или нет. Они находятся в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Если их увидит человек, который посчитает, что они мертвы, – так и будет, а если он решит, что они живы, – и это будет абсолютной истиной.

И я стал двигаться быстрее, эхо твоих стонов кувыркалось где-то сзади, обретя форму живого существа, красного скомороха с бубенчиками. И я увидел, что через много лет у этого дома будет прекрасный двор, весь заросший кустарниками и деревьями. Здесь будет много, много детей, каждый вечер во дворе будет стоять такой гомон, такое веселье, что взрослые не смогут услышать друг друга в своих квартирах, в своих разговорах про сломанные стиральные машины, про антресоли и про отпуск на Кипре.

Ты сказала, хватит, мне больно. Но я не мог остановиться. Я двигался все быстрее, я видел, как на крыше этого дома будет разбит дивный сад, целая аллея с фонарями, прудиками, мостиками и скульптурами, изображающими русалок, водяных и гномов. И это будет место силы, место счастья. Сюда будут ходить люди даже из соседних домов. И им будут рады. Здесь все друг другу будут рады. Но никто не забудет, что под крышей, прямо под ногами, целый этаж, напичканный фараонами, что лежат неподвижно под белыми одеялами. Они вглядываются в неведомое, пытаясь соскользнуть с лезвия: либо провалиться в смерть, либо воскреснуть. Один из фараонов резко сел в кровати, распахнул на меня глазницы – в них клубился золотой дым.

Я вскрикнул, ты вскрикнула. Прижал тебя к груди, гладил по волосам. Боковым зрением увидел жирную кошку, что рассматривала нас с каким-то остервенением. Шаркнул ногой – кошка исчезла за ближайшей стеной.

– Поехали отсюда, холодно, – ты сказала это, словно маленькая девочка, упрашивающая папу.

Ты попросила отвести тебя на ночную дискотеку «подергаться», я ничего не имел против. Тебе надоело все, что я тебе включал: все эти дикие рок-музыки.

В клубе было пыльно, шумно, пьяно, людно. Адское остервенение, подпрыгивания и кривляния, словно пол клуба – это и есть та самая сковородка, на которой черти жарят души грешников.

Я пошел покупать себе пиво, тебе коктейль, протискиваясь сквозь потные тела кривляк, обходя целые пирамиды из женских сумочек, уложенных в центре кругов танцующих. И мне вспомнилось где-то слышанное: освобождение человека, либерализация личности вскоре дойдет до того, что желудок и печень скажут: я главнее, нет я! Освобождение не имеет конца в нормальном логичном виде. Конец всякого освобождения всегда абсурден. Сначала вроде все хорошо: освободились от традиций, от веры, от семьи, от обязательств. А дальше что? А дальше – с какой стати желудок, печень, почки, селезенка, простата – с какой стати все это должно находиться в подчинении у мозга? Не-е-е-ет. Все эти органы должны стать сами по себе. Желудок отдельно, печень отдельно, почки отдельно. Иначе какая это свобода? Это не свобода. Это имперский диктат мозга. А мозг-император нам не нужен. У нас демократическое отделение органов друг от друга. Органическая конституция и республика. Мы выстраиваемся в ряд, а не в пирамиду. У нас не ввысь, а вкось теперь.

Я задел очередную пирамиду из сумочек ногой – и она рассыпалась, выкатились помады, вывалились кошельки, мобильные телефоны с пропущенными от мужей звонками, влажные салфетки. А влажные девочки все прыгали.

– Придурок, смотри, куда идешь, – кто-то пихнул меня в спину.

Я заказал у бармена три пива себе и один коктейль тебе. Я сказал ему, я кричал ему в ухо: вот зачем нужны такие дискотеки. Для завершения освобождения личности. Для окончательного торжества свободы и демократии. Смотри, смотри же на них – ты видишь их танец? Тело без органов, тело нужно просто для того, чтобы подпрыгивать, пружинить. А органы внутри – они танцуют каждый сам по себе, не замечая других. Органы отвернулись друг от друга, словно каждый из них один в этом теле. Они танцуют и думают, как бы еще сделать так, чтобы и само тело исчезло, чтобы прыгать по танцполу самим, свободным окончательно, словно живые кровавые мячики.

– Представь, – кричал бармену, – не вот эти вот двуногие пустые тела бы здесь дергались, а целые толпы печеней, почек, селезенок, мочевых пузырей – представь! И кому бы ты пиво продавал, а? У свободы нет рук. Да и губы сами по себе – даже нечем бокал будет сжать, не говоря уж о горле, которое откажется глотать – так-то!

Свобода не имеет жажды. Свобода – это тело без органов и органы без тела.

Я взял коктейли и пиво, пошел искать тебя. Обернулся на бармена. Он жевал жвачку, глядя на меня пустыми рыбьими глазами. Глазами свободы. Глазами без жизни, без ума, без эмоций.

Я нашел тебя танцующей в толпе незнакомых женщин и мужчин. Я стоял и смотрел, а все вокруг прыгали. Заиграл кислотный ремикс «Nirvana», и я тоже запрыгал, разливая пиво и твой коктейль. Чувствовал, как все мои органы поссорились друг с другом – и танцуют по отдельности. Я чувствовал освобождение. Я видел, как ты перестала быть собой, и даже груди твои тряслись как-то невпопад, словно они не вместе были рождены, не от одной матери. И все, чего я сейчас хотел, – это соединиться с тобой пустыми телами. Давай же! Давай оставим наши органы, вены, мозги, оставим все это здесь. Уедем же и соединимся пустота с пустотой, а? Уедем и будем прыгать в кровати под этот вот ритм, а?! Мы будем без сознания, мы будем не мы. А потом все забудем, нам не будет стыдно! Уедем!!!

Но ты прыгала и прыгала, закрыв глаза, улыбаясь, сотрясаясь, вспотев. Какой-то адепт ритмичной пустоты в белой футболке, с широкими плечами, скакал слишком близко к тебе, прижавшись к тебе… И я вдруг понял, что ему еще не хватает свободы, что все его органы стенают о ней, просят ее, жаждут ее, но не знают, как обрести. Одного удара в челюсть хватило, чтобы на моих глазах, словно жабы и змеи, его органы поползли и поскакали из него через ноздри, уши, глаза; разрывая грудную клетку, вырываясь из горла.