Пейдж Тун - Тринадцать свадеб

— Я подожду.

Хлопаю дверью, лишив ее возможности закончить предложение. Глубоко и прерывисто вбирая воздух, я направляюсь по дорожке с сине-лиловыми агапантусами, цветущими по ее краям, к входной двери. Прежде чем войти, я должна успокоиться, но сделать это весьма проблематично, ибо она сидит и смотрит мне в спину. Так что я двигаюсь дальше и подхожу к регистратуре. На меня поднимает глаза женщина средних лет с химической завивкой на коротких волосах и оранжевой помадой на губах.

— Я могу вам помочь? — спрашивает она приятным голосом.

Я сообщаю ей, что хочу видеть своего отца, Терренса Тейлора. Ее глаза округляются, и лицо расплывается в широкой улыбке.

— Вы, наверное, Бронте!

Я киваю.

— Вы прибыли прямо из Англии?

— Именно.

Мать, видимо, сказала ей, что я приеду.

— О, это так замечательно! Когда вы прилетели?

— Только сегодня, — отвечаю безо всякого желания беседовать с незнакомкой.

— А-а, ну замечательно, — ее улыбка чуть тускнеет, затем еще чуть-чуть, пока на ее лице не проступает сострадание. — С тех пор как вы последний раз его видели, он, возможно, немного изменился, — мягко произносит она.

— Знаю. Предупредили уже.

— В его жизни бывали хорошие дни и не очень, — благожелательно объясняет она. — Увы, хорошие дни сходят на нет. Сегодня он кажется очень даже энергичным.

Я просто хочу довести дело до конца.

— Где он? — спрашиваю я.

На секунду она опускает глаза.

— Он в общей палате, вход через двойные двери слева от вас.

— Благодарю, — говорю лаконично, отворачиваясь от сиделки с застывшей жалостью в глазах.

Я открываю дверь, и до меня сразу доносится мелодия, наигрываемая на пианино. Хмурясь, иду по звуку и попадаю из коридора в просторную палату. Здесь стоят десятки ярких кресел, большинство которых занято престарелыми пациентами, пялящимися в пустоту, хотя у некоторых из них, как я понимаю, проходит встреча с родственниками. У одной ветхой пожилой дамы волосы такого же цвета, как и сине-фиолетовые агапантусы, цветущие вдоль дорожки на улице, но сейчас все мое внимание обращено на мужчину, который играет на пианино.

Ноги прирастают к ковру, и в горле встает ком. Я не могу сдвинуться с места, так что я просто стою и смотрю. Узнаю эту песню. Он частенько играл ее, когда я была маленькой. Не помню, как она называется, но это сложный отрывок: его пальцы скользят по всем клавишам, а мелодия перескакивает из одной октавы в другую. Он наклоняет голову и время от времени кивает в такт музыке.

Он стал еще седее, и волосы отросли, но на самом деле не так уж плохо он и выглядит. Он играет на пианино! Что он здесь делает?

Не чувствуя под собой ног, на автопилоте подхожу к отцу. Стою рядом, в нерешительности глядя на него, и жду, когда он меня заметит. Но отец играет, не обращая на меня внимания.

— Папа? — нерешительно зову его минуту спустя.

Но он продолжает играть.

— Папа? — повторяю я уже громче. Я кладу руку ему на плечо. Его пальцы продолжают плясать по клавишам, будто живут своей жизнью, но он неспешно оборачивает ко мне лицо и равнодушно смотрит на меня. В глазах ни проблеска, ничего. Он не узнает меня.

— Пап, это я, — говорю, а в груди все сжимается. — Бронте.

Снова ноль реакции. Это безжизненная оболочка. Пустой сосуд. Отец отворачивается и снова смотрит на пианино, а его пальцы оживленно бегают по клавишам.

— Пап? — повторяю я, тряся его за плечо.

И тут до меня доходит. Он больше не с нами. Я опоздала.

Но нет. Должен же он хоть что-то воспринимать. Я не хочу уходить, не попрощавшись. Я должна достучаться до него.

Я потряхиваю его за плечо, и он снова встречается со мной глазами, но на этот раз отец выглядит совсем сбитым с толку.

— Бронте? Бронте, милая. — Кто-то дотрагивается до моей руки, и я, обернувшись, оказываюсь лицом к лицу с сердобольной сиделкой средних лет. — Пройдем со мной, милая?

Она не без труда убирает мою руку с плеча отца, а он продолжает играть, ни на секунду не останавливаясь. Она ведет меня в небольшой кабинет, закрывает дверь, а его музыка продолжает звенеть у меня в ушах.

— Боюсь, его состояние ухудшается быстрее, чем мы предполагали, — мягко объясняет она.

— Но почему у него до сих пор получается играть на пианино?

— Болезнь Альцгеймера имеет свои загадки. Приобретенные музыкальные способности могут давать о себе знать даже на поздних стадиях — все зависит от того, какие участки мозга поражены. Увы, милая девушка.

Выхожу, и все плывет перед глазами. По щеке стекает одинокая слезинка.

Выходит, я так никогда и не разберусь до конца, любил он меня или нет. Ведь он меня даже не узнает.

Я забираюсь обратно в машину. Во взгляде матери читается смесь тревоги и беспокойства.

— Это правда? Он в Аделаиде?

Она не сразу понимает, о ком идет речь.

— Священник? Он вернулся?

Выражение ее лица тут же изменяется. Неужели она даже сейчас не желает признать случившегося?

— Я хочу с ним встретиться. Ты знаешь, где он работает?

— Не дури! — резко говорит она.

— Я не могу ничего узнать у отца, тогда я спрошу у него.

— Спросишь о чем?

— Как это случилось! Как это так получилось, что мой отец связался с ним?

Мать отворачивается, а я качаю головой.

— Мам, отец — гей. Почему ты с ним не развелась, когда узнала об этом?

— Брак — это святое.

У нее на лице написана тревога. Некоторое время недоверчиво смотрю на нее.

— Как ты можешь такое заявлять, если сама с кем-то встречаешься?

— Он просто…

— Не надо мне рассказывать, что он просто друг! — перебиваю ее, теряя терпение. — Прекрати врать!

Она отворачивается от меня. Дрожащим голосом она отвечает:

— Мне было страшно. И горько.

По ее щекам бегут слезы, размазывая тональный крем, точно сухое русло австралийской реки размывает проливным дождем.

— Вся эта позорная история ставила в неловкое положение. Мне было стыдно. Люди сплетничали, и мне хотелось только одного — зарыть голову в песок и никого не подпускать. Было бы у меня больше сил. — Она встречается со мной глазами. — Насчет Дэвида ты права. Я люблю его.

Я глубоко вдыхаю. Мать продолжает:

— И я понимаю, что оскверняю брак, как и твой отец, но я его люблю. Я счастлива с ним. А я хочу быть счастливой, Бронте. Всю жизнь я страдала, а теперь хочу стать счастливой.

Всхлипывая, она протягивает мне руку, словно ища одобрения.

Меня охватывает жалость, и, дотянувшись до руки, крепко ее сжимаю.

Я просто хотела бы, чтобы и на долю отца выпало счастье.

Мы не выбираем, кого полюбить. Она не может ничего с собой поделать. Отец не мог. Священник не мог. Ни Алекс, ни Локи, ни я не могли тоже. Порой все сводится к физиологической тяге.

Внезапно я понимаю, что я очень-очень устала, может быть, снова джетлаг. Я хочу только одного — недельку отоспаться.