Райли Редгейт - 7 способов соврать

Я не подвожу те глаза. Не накладываю ни тени, ни тушь, никак не прихорашиваю лицо той, незнакомой девушки. Впервые за долгое время спускаюсь вниз ненакрашенной.

– Медвежонок Клэр, у тебя все хорошо? – спрашивает Грейс, помешивая овсянку. Сегодня занятий у нее нет. Она учится в колледже, а там, по-видимому, практикуют свободные дни. – Выглядишь уставшей.

Я склоняю голову. Глаза сестры, цвета морской волны, сияют.

– Ты когда-нибудь совершала что-то плохое? – спрашиваю я с утренней сипотцой в голосе. – Непоправимо плохое?

– Конечно.

– Что, например?

– В одиннадцатом классе. – Грейс накручивает на палец прядь своих рыжеватых волос. – Ехала домой и сбила собаку мистера Фосетта.

– Так это ж был несчастный случай.

– Тем не менее, – голос ее звучит все тише. – Видела бы ты его лицо…

– И что ты потом делала?

– Все, что было в моих силах, – отвечает она. – Абсолютно все.

В школу я еду в ступоре. На плечах будто лежит непосильная тяжесть.

Я подумываю о том, чтобы повернуть назад. Дома залезть под одеяло. Спрятаться в темноте. Чтобы не видеть себя.

На первом уроке из динамиков раздается голос директора Тернер:

– Прошу минуту внимания. У меня для всей школы сообщение.

Я смотрю на черный громкоговоритель, представляя, как директор беседует с доктором Норманом, как тот идет домой, думая о том, что ему делать, если он потеряет работу. Женат ли он? Есть ли у него семья? Вынужден ли он будет поставить их в известность? А Лукас… Я представляю, как кричу на всю школу: «Лукас Маккаллум разоблачен». Что, по сути, я и сделала.

– Преподаватели и учащиеся, – важно продолжает Тернер, – мы разобрались в вопросе, который был поднят на общешкольном собрании две недели назад.

Я деревенею на стуле. Не может быть, чтобы доктора Нормана признали виновным на основании моего двадцатисекундного трусливого импульса. Это невозможно. Доказательств нет.

Вокруг поднимается гвалт. Злорадное гудение: Норман. Лукас. Норман.

– В романтической связи с ученицей признался наш учитель английского языка и литературы мистер Гарсия, – сообщает Тернер.

Гомон утихает. Мы все, онемев, смотрим на громкоговоритель.

Мистер Гарсия слыл всеобщем любимцем, и его кандидатуру никто не рассматривал даже в шутку.

– В отношении него были предприняты соответствующие меры дисциплинарного характера, – уведомляет нас Тернер, – и теперь мистером Гарсией занимается полиция. Мы призываем учащихся всех классов проявить терпение, пока мы не найдем ему постоянную замену. Сегодня по окончании уроков мы ждем представителей службы новостей, которые намерены провести опрос учащихся. Мы просим всех вести себя уважительно, быть правдивыми и, самое главное, не ссылаться на прежние голословные утверждения, поскольку они беспочвенны и не имеют никакого отношения к истине. Спасибо за внимание.

Когда она умолкает, мне хочется расплакаться от облегчения – и угрызений совести. Доктору Норману больше не грозит увольнение. Надеюсь, и Лукаса теперь оставят в покое. Может быть, вред, который я нанесла, все же поправим.

До начала второго урока десять минут, но в коридорах тишина. По-видимому, народ наконец-то осознал, что произошло непоправимое: учитель, которого любили, ушел навсегда. Только теперь все стали понимать, чего они лишились. Однако ребята все равно шепчутся, строя догадки по поводу личности ученицы. Имя Лукаса я ни разу не услышала.

Я направляюсь к кабинету, где он сидит, и с каждым шагом узел в животе завязывается все туже и туже. Мои спортивные тапочки повизгивают при соприкосновении с недавно натертым полом, на котором слюдяные блестки сверкают, как светляки.

Я наталкиваюсь на кого-то, вяло извиняюсь, не поднимая головы. Кто-то трогает меня за плечо. Я поднимаю глаза. Передо мной, сложив на груди руки, стоит Джуни.

– Что случилось? – спрашивает она.

Я и не думаю хорохориться. Со страдальческим выражением она ведет меня мимо лестницы. Через боковую дверь мы выходим на улицу.

– Я должна тебе что-то сказать, – начинает она. – Или хочешь, давай ты первая.

Я пожимаю плечами, рассеянно думая: Черт, нужно было потеплее одеться. Какая ж холодрыга сегодня.

– Ладно, – произносит она, – выкладывай.

– Нет, я… – Я утыкаюсь взглядом в ноги.

– Клэр, рассказывай, в чем дело. Прошу тебя. Посмотри на меня.

Невыносимо трудно поднять голову, но, когда мне это все же удается, я вижу, как она сурова. Джуни… она сильно за меня переживает. У меня такое чувство, будто ей уже известно. И я ненавижу ее за это. И люблю за это.

Вверху гудит самолет, оставляя в небе белый след. В ухо мне дует ветерок.

– Я совершила нечто ужасное, – признаюсь я. – Знаешь, как Лукас… что народ решил, будто это он?..

– Да.

– Это я. Я в вопроснике написала, что это он.

У Джуни округляются глаза.

– Я ни о чем не думала, – я захлебываюсь словами. – Я… меня душил гнев, а поговорить было не с кем, и я…

– Ты могла бы поговорить со мной. Да, мы поругались, но ты все равно могла бы…

– Нет, не могла! – кричу я. Она закрывает рот, а я тараторю: – Я так устала, Джуни. Неужели не понимаешь? На прошлой неделе я сорвалась на вас, потому что мне до тошноты обидно, что вы обе намного лучше меня. Оливия купается в мужском внимании; ты – само совершенство !

Мои слова спиралью уходят в небо. Весомые, безвозвратные.

Я задыхаюсь. На холоде передо мной клубится белый пар.

Сейчас она скажет, что между нами все кончено, – я точно знаю. За это, за то, что не позвонила ей, когда она попала в больницу, – она вычеркнет меня из списка подруг, и я останусь одна, но ведь так мне и надо, да? Разве я этого не заслужила?

– Я думала, ты лучше меня знаешь, – тихо проронила Джунипер.

Я пытаюсь сглотнуть слюну. Язык сухой и шершавый.

– Поэтому я и не позвонила в воскресенье. Когда узнала, что ты в больнице. Я… боже, это ужасно. Но в душе я обрадовалась: наконец-то . Наконец-то она споткнулась, и теперь мы все остальные в сравнении с ней не чувствуем себя посредственностями. Я не чувствую себя посредственностью.

Она щурится, а в ее взгляде – что? Сочувствие? Я не в силах долго выдерживать этого.

– И дело не только в том, что ты умна, что все тебя любят, что ты потрясающе делаешь все, за что бы ни взялась. То есть, конечно, этого само по себе достаточно, но самое обидное – это твои манеры, поведение . – Я вновь смотрю на свои кроссовки. – Во время ночных девичников, когда мы собираемся втроем… даже в узком кругу, ты никогда не поступаешь предосудительно. Никогда не выказываешь слабости, никогда не злишься… Как тебе это удается ? Понимаешь, ты как некое неземное существо. Мы дружим много лет, а я до сих пор не могу избавиться от чувства, что это несправедливо, что не должен человек быть таким…