Райли Редгейт - 7 способов соврать

Нет, это не удовлетворение.

– Думаю, я извиняюсь перед тобой в последний раз. – Голос у него сдавленный. – Надеюсь, ты добилась того, чего хотела.

– Да.

Качая головой, Лукас встает. Вздыхает, словно собирается сказать что-то очень важное. В его глазах – осуждение. Но он молча уходит, и впервые мне не хочется окликнуть его. Не желаю, чтобы последнее слово осталось за мной.

Неуверенным шагом я возвращаюсь на кухню. На протяжении долгого времени Лукас был для меня мерилом самооценки. Я жила во мгле некой газообразной планеты смятения и горечи. Никак не могла взять в толк, чем я настолько хуже других людей, что мой удел – одиночество…

Но в итоге оказалось, что дело-то не во мне, так ведь?

Может быть, самобичевание – это разновидность эгоизма?

Я подношу руки ко рту, но ногти не кусаю. Смотрю на дверцу духовки, в которой вырисовываются темные очертания моего искаженного отражения.

На языке появляется противный едкий привкус, и до меня наконец-то доходит весь ужас того, что я натворила. Осознание собственной подлости обрушивается на меня с такой силой, что у меня перехватывает дыхание. Глядя на свои дрожащие руки, я тяжело опираюсь на кухонный стол.

Все, конец. Теперь я бесповоротно пропащий человек.

Зомби напирают.

– Черт. – Я ударяю по клавише «вниз», пытаясь повернуться и убежать, но они уже вонзили зубы мне в ноги. – Черт, черт, проклятье, – шиплю я, в расстройстве отпихивая от себя ноутбук.

Экран заполоняют разлагающиеся лица зомби с болтающимися челюстями и ошметками плоти, отслаивающейся от их мертвенно-бледных лбов. Они победили. Продолжить? – спрашивает игра, издеваясь надо мной. Конечно, я продолжу. Семь часов уже продолжаю.

Я обмякаю на кухонном стуле. Этот уровень пройти невозможно. После сражения с мини-боссом – засада. Ни мое оружие, ни тем более доспехи не настолько мощны и надежны, чтобы с ними я могла противостоять армии живых мертвецов, но я пытаюсь целый день. Второй день, прогуливая школу, слоняюсь по дому с места на место и играю.

Не думаю про спектакль.

Не думаю про Эмили, умолявшую меня: «Не уходи, пожалуйста. Прошу тебя».

Не думаю про выражение на лице сестры, когда я сказала: «Ты мне не нужна».

Обо всем этом я не думаю.

Я возрождаюсь и продолжаю игру. Дверь распахивается, впуская в дом шум дождя. Отец, устало переступая через порог, откидывает капюшон своего пончо. Щетина на его щеках и подбородке обрела статус узаконенной бороды – мохнатого седоватого щита, скрывающего половину его лица. На вид он совершенно незнакомый человек.

Я продолжаю играть. Отец подходит к столу, ставит несколько продуктовых пакетов рядом с вещами Оливии, которые навалены беспорядочной кучей напротив меня. Недавно я слышала, как она кричала на кого-то по телефону. Мне неинтересно , сказала я себе. Кто бы это ни был, мне плевать.

– Это сестра твоя принесла? – спрашивает отец, ощупывая пластиковый пакет из аптеки.

– Да.

– Она заболела?

– Понятия не имею, – отвечаю я, карабкаясь на забор.

Колючая проволока резко снизила мои показатели на индикаторе здоровья. Я обыскиваю лежащего поблизости мертвеца, надеясь найти в его карманах лекарство. Отец открывает аптечный пакет, роется в нем, просматривая его содержимое.

– Катрина, – обращается он ко мне.

Я ставлю игру на паузу и поднимаю голову. Его взгляд, более внимательный и живой, чем когда-либо за последнее – бог знает какое – время, полнится изумлением. Он держит в руке зеленую коробочку с противозачаточными таблетками.

– Я… о… – мямлю я. – Это…

– Это твоей сестры?

Я молчу.

– Пожалуйста, иди и приведи ее сюда. – Отец грузно опускается на стул напротив меня. – Немедленно.

Мы все трое сидим в гробовом молчании. Мой взгляд мечется по кухне. Стены гнетущего цвета непропеченного хлеба. По стеклу все еще уныло барабанит дождь. Закатное зарево за окном, как огонь в камине, языками облизывает края свинцовых туч.

Зачем я здесь? Если они хотят обсуждать это, я-то тут при чем?

Отец, сцепив на столе ладони, смотрит на свои руки:

– И давно это продолжается?

– Может, с начала десятого класса, – отвечает Оливия. – Папа, не злись, пожалуйста. Я понимаю, к чему это может привести, потому и принимаю таблетки. Веду себя со всей ответственностью.

– Это ты называешь ответственностью? – изумляется отец. – Оливия, тебе еще только семнадцать.

– Знаю, но…

– Это недопустимо, – заявляет отец.

Нечто непонятное отражается в лице Оливии. Она усмехается.

Отец хмурится.

– Вообще-то, – говорит она ему, – признай, что как-то странно это получается. Ты вечно где-то пропадаешь, витаешь, а потом вдруг появляешься и начинаешь судить и критиковать.

Сбитый с толку отец откидывается на спинку стула:

– Что? Что это значит?

Оливия склоняет голову:

– Ты действительно не понимаешь?

– Что я должен понимать?

– Что ты отдалился от нас.

– Нет, – повышает он голос. – Я не знаю, о чем ты…

– Она права, – вмешиваюсь я.

Краем глаза я замечаю, что Оливия поворачивается ко мне. Я не смотрю на нее. Отец снова умолкает, по-видимому, ошеломленный тем, что я поддержала сестру.

– Папа, – говорит Оливия, – мы должны поговорить. Это необходимо. Дело даже не в том, что это для тебя стало открытием. Знаешь, сколько всего ты пропустил? В сентябре меня приняли в почетное общество, а ты не пришел на церемонию, хотя я тебя просила. Ты не был на спектаклях с участием Кэт ни прошлой весной, ни осенью. А она в обоих играла потрясающе. Но ты их пропустил. Она прогуливает занятия и сказала мне, что ты написал записку, будто она больна. Это не… Ты хоть раз спросил у нее, чем она занимается? А я тебя просвещу. Она превращается в игроманку, сторонится людей и… Хочешь честно? Меня это пугает. По выходным она не встает с кровати, не ест ничего, а тебе хоть бы что. Ты ничего не замечаешь , папа.

Я смотрю на Оливию. Ее слова теперь, когда они обращены к другому человеку, я больше не воспринимаю как укор. Они не вызывают у меня защитную реакцию. Я только слышу панику в ее голосе. Почему они звучат по-другому, когда она рассказывает все это отцу?

И когда на меня снизошло это откровение, мне стало стыдно, что я так долго была слепа и глуха. Оливия не пыталась заставить меня быть такой, как она сама. Она переживала за меня.

Весь последний год каждый раз, когда она приставала ко мне с чем-нибудь: Ты поела? Хватит валяться в постели. Ты идешь в школу? – она подразумевала: Я беспокоюсь за тебя. Беспокоюсь. Беспокоюсь. А я слышала только: Ты никчемная.

Я сижу в тишине, пытаясь осмыслить все это. Стараюсь соскрести с себя стыд, который, как мед, липнет ко мне толстым слоем, затрудняя дыхание. Жаль, что нельзя взять назад все то, что я наговорила ей в воскресенье. Каждое свое остервенелое слово.