Жозеф Кессель - Дневная красавица. Яванская роза

— Лейтенант, — сказал он, — вы должны дать мне некоторые объяснения.

В манере, тоне сэра Арчибальда было что-то серьезное, похожее на достоинство, отчего я какое-то мгновение не мог вымолвить ни слова. Даже Боб с любопытством взглянул на нас.

— К вашим услугам, сэр Арчибальд! — ответил я наконец.

— Мне необходимо быть с вами наедине!

— Само собой!

Мы вышли на палубу. Случаю было угодно, чтобы сэр Арчибальд остановился в том самом месте, где Ван Бек крутил меня как петрушку. Вновь я ощутил прилив горечи.

— Ну, вы желаете удовлетворения? — грубо спросил я. — Выбирайте оружие!

Сэр Арчибальд, казалось, не слышал меня. Он смотрел на перевернутую спасательную шлюпку.

Вдруг он схватил меня за рукав, я снова почувствовал дрожание алкоголика, и снова мне показался смешным его голос, когда он взвизгнул:

— Как далеко вы зашли с Флоранс?

Резким рывком я высвободился из его слабых рук и воскликнул:

— Спросите об этом у нее!

— Нет, нет. Она ничего не скажет. Я должен узнать это у вас.

— Что узнать?

— Все ваши… жесты… да… все гнусности!

Сэр Арчибальд с минуту помолчал, а потом тихим голосом произнес:

— Я хочу… хочу знать, что вы с ней делали.

Его неожиданный шепот, то, как он приблизил свое лицо к моему, дрожание губ, нездоровый блеск в глазах — все заставляло меня думать, что сэр Арчибальд страдал от ревности меньше, чем от мук извращенности.

— Обычно за такие подробности платят, — сказал я ему.

— О! Замолчите! О! Бог вас накажет!

Никогда не думал, что этот шут способен на такой рвущий душу искренний крик, такой жалобный и детский от горя. Я осознавал, что совершил проступок, который мне не удавалось охарактеризовать. И меня занимала только одна мысль — отделаться от сэра Арчибальда как можно быстрее. Я заговорил, как скотина.

— Вам хочется это знать! — крикнул я. — Пожалуйста! Я целовал, ласкал Флоранс, как хотел, как мне нравилось, а она все позволяла и говорила, что любит меня, что я — ее жизнь…

— Потом, потом? — лихорадочно шептал сэр Арчибальд.

— Вам этого недостаточно? Чего вы хотите еще?

— Вы с ней?.. Вы с ней?..

— Переспал ли я с ней? Это не дает вам покоя? Ну, так нет, успокойтесь! Ваш дорогой друг прибыл как раз вовремя.

Сэр Арчибальд прислонился к релингу, пропустил пальцы за ворот, будто задыхался. Я повернулся к нему спиной и сделал лишь шаг к коридору. Рывком, в который он, вероятно, вложил все свои силы, сэр Арчибальд ухватил меня за рукав.

— Если вы еще не все сказали мне, говорите быстро, — процедил я сквозь зубы, теряя терпение и готовясь к новой истерике.

Но сэр Арчибальд прошептал виноватым голосом:

— Вы очень на меня сердитесь?

От удивления я ничего не мог выговорить, а немыслимый человек продолжал:

— Вы не правы! Однажды, когда вы все узнаете, вы поблагодарите меня. Для вас это каприз, фантазия, развлечение в скучной поездке. Но вам осталось недолго скучать. Завтра мы будем в Шанхае. Вы тут же забудете Флоранс.

Все, что говорил этот человек, ни одного слова которого я не принимал всерьез, было правдой.

Я хорошо знал и без него, что незнакомый огромный город немедленно заставит меня забыть Флоранс. Я это слишком хорошо знал, и это было одной из основных причин, по которой я торопился добиться своего. Но я не желал, чтобы мне об этом говорили, я не желал, чтобы мне дали еще больше почувствовать мучительную горечь поражения.

Я наклонился к сэру Арчибальду и холодно заявил:

— Флоранс меня любит и, клянусь, будет моей в Шанхае!

Мои слова были лишь проявлением тщеславия. На самом деле, как только мы сойдем с судна, метиска станет мне безразлична. Но сэр Арчибальд не сомневался в моей настойчивости. Он шепнул:

— Я думал, вы родились под более счастливой звездой!

— Говорите, пожалуйста, яснее, тогда я, возможно, смогу вам ответить.

— Вы не должны иметь связь с Флоранс. — Сэр Арчибальд с отчаянием подчеркнул свою просьбу. В его голосе не было больше ничего комического. Однако я попытался еще раз грубо пошутить.

— Это так огорчит вас?

— О! Речь не обо мне. О вас.

— Прошу вас, позвольте мне самому заботиться о себе.

— Но вы же ничего не знаете, вы не можете этого знать!

— Ну, так скажите, только без выходок, потому что, клянусь, с меня хватит!

Сэр Арчибальд вздохнул с хриплым шумом.

— Даете ли вы мне слово, слово офицера, — промямлил он, — что никому на свете, ни на земле, ни, разумеется, в море, вы не скажете о том, что узнаете сейчас от меня? Итак, ваше слово?

— Слово!

— Офицера?

— Офицера.

— Тогда сейчас я вам скажу… подождите… подождите… Не торопитесь, во имя неба… пожалейте же меня… нет, нет… я хочу рассказать о Флоранс.

Сэр Арчибальд снова замолчал, вобрал в себя воздух с тем же странным звуком, затем медленно произнес:

— Вы не должны прикасаться к Флоранс: она больна.

Наступила продолжительная пауза, но на этот раз у меня не было желания нарушить ее или уйти. Молчание длилось долго. Наконец я очень тихо спросил:

— Вы так и не скажете…

Сэр Арчибальд сделал утвердительный знак головой, и я услышал, как зловещий свист, три с трудом произнесенных слога: си-фи-лис.

В те отдаленные времена, если праздники или служба того требовали, мое здоровье позволяло провести пять-шесть бессонных ночей подряд. Но если мне не мешали сильное возбуждение от удовольствия или воинские обязанности, я спал наперекор всему. Более того, неприятности, огорчения, разочарования были самым сильным снотворным.

Может показаться удивительным, что мой ум и нервы нашли полное успокоение после неудачи с Флоранс, после откровения сэра Арчибальда. Однако это было не так. Самый глубокий, самый здоровый сон на «Яванской розе» я имел после событий, бессвязную последовательность которых только что начертал.

Я ощутил пустоту и тяжесть в голове; давящая усталость сковала все мои члены, и, лишенный потребности размышлять, защищенный этим неодолимым и благотворным онемением, я добрался до своей койки. Едва коснувшись узкого, жесткого ложа, я погрузился в бессознательное состояние. Молодость защищала свой отъявленный эгоизм.

Должно быть, я проспал часов двенадцать. Я определил продолжительность сна не по своим часам — они разбились во время драки в «Аквариуме» Владивостока — и не по освещению, так как нечто вроде белого бельма нависло за иллюминатором. Я ощутил эти двенадцать часов сна по подвижности суставов, по прекрасному приливу крови и радостному самоощущению.

Насколько преувеличенными, абсурдными, напрасными, непонятными показались мне все мои тревоги накануне. Жесточайшее разочарование не имело больше власти над грудью, расправленной животной веселостью, над сердцем, таким же новым, как при рождении.