Николас Спаркс - Дважды два

Вивиан вошла в дом, потом послышался дрожащий голосок Лондон, спрашивающий, обязательно ли ей уезжать в Атланту. Несмотря на уверения Вивиан, что в Атланте будет очень весело, Лондон расплакалась. Послышались ее быстрые шаги, вбежав в кухню, она бросилась ко мне.

– Я не хочу уезжать, папа! Хочу остаться здесь! Хочу к тете Мардж!

Я подхватил ее на руки. В кухню вошла Вивиан. Ее лицо было каменным.

– Тебе надо побыть с мамой, – объяснял я дочери. – Она все время скучает по тебе. И очень тебя любит.

Лондон не успокаивалась.

– А ты будешь заботиться о тете Мардж, пока меня нет?

– Конечно, буду, – пообещал я. – Как и все мы.

* * *

Пока Лондон была в Атланте, я, как и обещал, провел почти все выходные у сестры. Там же были и мои родители, и Лиз.

Мы часами сидели за кухонным столом и говорили о Мардж, словно наши яркие воспоминания и невероятные рассказы могли продлить ее жизнь. Я наконец рассказал родителям и Лиз о той ночи, когда удержал Мардж от прыжка с водонапорной башни; Лиз воскресила в памяти романтический квест. Мы смеялись, вспоминая увлеченность Мардж роликами и ужастиками и беззаботный день, который я с Эмили, Мардж и Лиз провел в поместье Билтмор. Восхищались остроумием Мардж и тем, что она по-прежнему относится ко мне как к несмышленому младшему братишке, которому не обойтись без ее мудрого руководства.

Жаль только, что Мардж почти не слышала наших разговоров – точнее, слышала урывками. Она почти все время спала.

В воскресенье вечером Лондон вернулась из Атланты. Вивиан попрощалась с дочерью возле порога, даже не зайдя в дом.

Это было в последний день января. Мы с Мардж родились в марте – она четвертого, я двенадцатого. Мы оба Рыбы, а людей, родившихся под этим знаком Зодиака, считают отзывчивыми и преданными. Я всегда думал, что к сестре это относится в большей степени, чем ко мне.

И понял: до дня ее рождения осталось меньше пяти недель, но праздновать его с нами она уже не будет.

Я и Мардж просто знали это.

Когда мы с Мардж были детьми, мои родители редко выбирались в люди. И если отец еще время от времени встречался с друзьями, чтобы выпить пива, хотя это и случалось редко, мама почти нигде не бывала. С работой, готовкой, уборкой, поездками к заболевшим родственникам и воспитанием детей у нее почти не оставалось свободного времени. Даже поужинать куда-нибудь вдвоем мои родители почти не ходили: это считалось расточительством, я помню не больше полудюжины таких случаев. И если учесть дни рождения, Дни святого Валентина, Дни матери и Дни отца, шесть свиданий с ужинами за восемнадцать лет – не так уж много.

Поэтому, когда они все-таки собирались куда-нибудь вдвоем, мы с Мардж наслаждались мыслью, что весь дом будет предоставлен нам. Едва их машина отъезжала от дома, мы готовили попкорн или жарили зефир с шоколадом и печеньем и смотрели на полную громкость кино, пока неизбежно не звонил кто-нибудь из подружек Мардж. Я вдруг чувствовал себя брошенным… но обычно не возражал, так как в итоге мне доставалось больше зефира.

Когда Мардж было лет тринадцать, она уговорила меня построить в гостиной крепость. Мы нашли в чулане бельевую веревку и протянули ее от оконного карниза до напольных часов, затем до решетки вентиляции и другого карниза. Потом развесили на веревке полотенца и простыни, закрепив их прищепками для белья. Еще одну простыню мы накинули на наше сооружение сверху, потом сделали мебель для крепости из диванных подушек. Мардж разыскала в гараже газовый фонарь. Каким-то чудом мы ухитрились зажечь его, не спалив дом – отец был бы в ярости, узнав об этом, – Мардж погасила везде свет, и мы заползли в свою крепость.

Строительство заняло больше часа, и еще столько же времени понадобилось, чтобы разобрать и сложить «строительный материал», пока не вернулись взрослые, значит, в крепости мы просидели от силы минут пятнадцать-двадцать. Даже когда родители выбирались в люди, они никогда не задерживались допоздна.

И все-таки я помню этот вечер как что-то волшебное. Для восьмилетнего ребенка это было настоящее приключение, а поскольку многое запрещалось, я впервые в жизни почувствовал себя старше своих лет, скорее ровесником Мардж, чем ее младшим братишкой. Глядя на сестру в призрачном свете фонаря, горящего в нашей самодельной крепости, я, помнится, думал, что Мардж не только моя сестра, но и лучший друг. И понимал, что так будет всегда, и это уже ничто не изменит .

Первого февраля температура днем поднялась до двадцати одного градуса; пять дней спустя снизилась до десяти, а ночью опустилась еще ниже, до минус четырех. Эти дикие температурные скачки в первую неделю февраля, по-видимому, вызвали у Мардж новый приступ слабости. С каждым днем ей становилось хуже.

Теперь она спала не шестнадцать часов в сутки, а все девятнадцать, и боролась за каждый вдох. Паралич правой стороны тела стал еще заметнее, и мы взяли напрокат инвалидное кресло, чтобы передвигаться по дому. Ее речь звучала невнятно, аппетита не было, но все это не шло ни в какое сравнение с болью, которую она испытывала. Мардж принимала столько обезболивающих, что от ее печени не осталось живого места. Облегчение приходило к ней лишь во сне.

Мардж не жаловалась на боль – ни моим родителям, ни Лиз, ни мне. Как всегда, она беспокоилась за других больше, чем за себя, но то, как она страдала, было видно по болезненным гримасам и глазам, наполненным слезами. Ее агония стала пыткой для всех нас.

Я часто сидел с ней в гостиной, пока она спала на диване; а когда перебиралась в спальню, устраивался в кресле-качалке. Пока я смотрел на неподвижную сестру, на меня накатывали воспоминания давних лет – словно кино перематывают в начало, кино с Мардж в главной роли, где ей достались самые яркие реплики. В этом фильме она всегда была жизнерадостной и энергичной. Останутся ли такими навсегда мои воспоминания или поблекнут со временем? Я изо всех сил старался видеть не только ее болезнь, твердил себе, что должен помнить все, что было прежде, до того, как она заболела.

В тот день, когда температура упала до минус четырех, я вспомнил, как отец рассказывал мне о лесных лягушках, обитающих повсюду – от Северной Каролины до Полярного круга. Эти хладнокровные создания чувствительны к низким температурам, способны замерзать до состояния ледышки, когда их сердце перестает биться. Вместе с тем в процессе эволюции у лягушек развился процесс преобразования гликогена в глюкозу, которая действует как природный антифриз. Они могут оставаться замерзшими и неподвижными долгие недели, но, когда наконец теплеет, сердце лягушки начинает биться; затем следует быстрый вдох, и она уже скачет на поиски пары, словно Бог нажал кнопку «пуск».