Аньес Ледиг - Уходи с ним

– Ты ничего не можешь поделать.

– Знаю.

– Ты ведь и так здорово помогла малышке, она надолго это запомнит, наверное. Ну, можно надеяться.

– Она кажется такой молоденькой, а ей столько уже пришлось пережить. В четырнадцать лет я еще ходила в юбочке и белых носочках и не отрывала носа от учебников, а не глаз от мальчиков.

– У нее свои причины. Знаешь, мы скоры на суд, а вдруг для этой девочки любовь – единственный выход, ведь ей так ее не хватало?

– Разве это действительно любовь?..

– По крайней мере, ее иллюзия. Она это делает, потому что самой любви не чувствует. Иногда иллюзия кажется такой реальной, что ее за реальность и принимают. Что в четырнадцать лет, что в тридцать пять, что в семьдесят.

– У тебя в жизни было много иллюзий?

– Слишком много. Но в определенном возрасте ты уже можешь сказать себе: пусть иллюзия, невелика важность.

– И когда же?

– Когда в твоей жизни накопилось слишком много разочарований и слишком часто они подменяли собой очарование жизни. Когда больше ничего не важно, потому что все важное осталось в прошлом.

– И как ты себя там чувствуешь, в своей иллюзии?

– Счастливой. Чего и тебе желаю.

– …

– Давай спускаться? Быстро не получится, у меня колени сдают. А потом мне хотелось бы сходить с тобой в кондитерскую. Они там делают лучшие «Париж-Бресты» в городе.

– Уж больно ты загадочная, сама хоть понимаешь?

– Ну и что? – заявила она, улыбаясь, как всегда, уголком рта.

– А то, что, как тебе известно, у меня от этого ум за разум заходит.

– В один прекрасный день я тебе все объясню.

– Когда?

– Когда буду готова все рассказать, а ты будешь готова выслушать.

– Яснее мне не стало.

– И так слишком ясно…

Прошел месяц, и я вижу Джульетту в последний раз. Я слишком хорошо себя чувствую, чтобы здесь оставаться. Восстановление идет достаточно быстро, и меня уже могут перевести в реабилитационный центр. Я отбываю завтра. Я знал, что таким будет следующий этап. С одной стороны, я счастлив, что выздоравливаю, и хотя мое состояние вряд ли позволит мне в скором времени обрести полную независимость, я чувствую себя в жизни уверенней.

Да, но…

А как же эта женщина, которой я всем обязан и которая исчезнет из моей жизни так же быстро, как в ней появилась. Я не могу с этим смириться. Конечно, со мной снова будет Ванесса. Счастье, что наша квартира в новом доме. Маленькая, но вполне удобная для инвалида. Лифт, просторные коридоры и широкие двери позволят мне передвигаться в кресле-каталке, поэтому я вернусь к себе, как только смогу отправляться домой на выходные. А оставшиеся дни недели Ванесса будет проводить у Кристиана и Соланж, как ходят в интернат.

Но Джульетты рядом уже не будет. Джульетта и розовые леденцовые улыбки. Джульетта и ее иногда покрасневшие к утру глаза. Джульетта и ее ободряющие речи, способные противостоять самым черным моментам отчаяния. Джульетта и ее бдения в моей палате во время ночных дежурств, когда она помогала мне заново выстроить свой мир, если я был в форме, или молча сидела рядом, когда я падал духом. Джульетта и ее объятия, выходящие за пределы номенклатурных обязанностей медсестры, – тайные, потому что всякое могли подумать, а она не хотела, чтобы всякое думали. Кажется, я был первым, кому хотелось бы подумать всякое. Но в такого рода делах не имеет смысла думать в одиночку.

Джульетта.

В последние недели мы мало говорили о ней самой. Наверно, она привыкла не слишком о себе распространяться. На самом деле, с ее точки зрения, пациентов вряд ли интересует история ее жизни. Я многое доверил ей, говоря о Ванессе, как если бы нуждался в ее одобрении тех решений, которые уже принял, и тех, которые мне предстояло принять. Ванессе я одновременно и брат, и отец, и мать. Однако в действительности я же не все они. Поэтому иногда это сложно. Как говорить с ней о ее сексуальной жизни, о предохранении, о косметике и тряпках, обо всех ее подростковых сомнениях? Как пройти с ней вместе этот тяжелый возраст, когда я сам едва из него вышел и ничего не знаю о жизни, а еще меньше – о девушках ее поколения? Джульетта просветила меня по многим пунктам, но свет сегодня погаснет.

Это мой последний день, и я заранее выяснил, что она сегодня дежурит. Моя надежда только что улетучилась при появлении в палате другой медсестры. Я спросил о Джульетте. Она изменила свое расписание. Я разрываюсь между разочарованием – ведь она могла бы подгадать, чтобы подежурить сегодня, – и облегчением, что не придется с ней прощаться. А так все устроилось. Она покинула мою жизнь еще до того, как я покинул больницу.

И все же мне тяжело.

Но должна прийти Ванесса. У нее тоже розовые щеки. У нее тоже иногда по утрам покрасневшие глаза, она тоже иногда обнимает меня – теперь, когда уверилась, что я не стеклянный. С ней мне тоже хорошо.

Без них обеих меня давно б уже здесь не было. Я бы отпустил спасательный трос, когда блуждал в тумане, там, где мне было не больно, там, где я плыл в ватной мягкости. Это они бросили мне трос, и ради них я за него держался.

И они этого даже не знают.

Я колебалась, когда меня попросили поменяться сменами. Но коллега была в таком отчаянии, что я уступила. Колебалась, потому что знала: Ромео должны перевести из больницы в реабилитационный центр. Я хотела попрощаться с ним, пожелать сил и мужества на ближайшие месяцы, ведь я знаю, как ему будет трудно. Но мой ангелочек Гийом, который иногда пристраивается у меня на плече, шепнул мне на ухо: «Ты привязалась, Джульетта, осторожней, я на страже. Привяжешься, а потом отвязаться не сможешь, значит перережь-ка эту связь сейчас, пока не стало слишком поздно».

Ангел Гийом следует за мной, как облачко комаров летом, когда прогуливаешься у воды. И напрасно я машу руками, чтобы его отогнать, он неизбежно возвращается. Но ангел Гийом не ошибается, я знаю, не хочу его слушать, но знаю… а потому я перестала размахивать руками и согласилась с мыслью обрезать разом. Я поменялась сменами и не возвращалась, пока он был там.

Иногда я думаю о нем без особого беспокойства, потому что в нем есть решимость, присущая пожарным, которые идут навстречу опасности и ползут по лестнице, несмотря на головокружение. Я знаю, что он выползет, что у него получится. Я думаю о нем, потому что его присутствие было мне приятно, как и его разговоры, его трогательные колебания в отношении сестренки. «Вы думаете, я могу позволить ей красить ногти лаком, в ее-то возрасте?» Я ему отвечала: «А почему бы нет?..»

Мои родители никогда мне не разрешали, и я считала, что с их стороны это гадко. Слишком занятые в своем ресторане, они не тратили много времени на мои настроения и экзистенциальные вопросы. Им хотелось, чтобы я двигалась по прямой, – так будет меньше хлопот впоследствии. Чтобы я была примерной девочкой, которая хорошо учится, к которой не липнут мальчики, а значит, и слишком ранние неприятности, и которая найдет себе хорошую партию, что раз и навсегда снимет с них всякую ответственность. Что я и исполнила. Я слушалась, двигалась по прямой, была примерной девочкой, все делала, чтобы не привлекать мальчиков, и нашла себе сожителя, который снимет с меня материальные проблемы до конца моих дней. Но прожила ли я то, что мне было суждено прожить? Испытала ли я тот безумный трепет в пустоте, когда преодолевала рубеж между детством и взрослыми годами, в прыжке без лонжи, не зная, удастся ли в итоге ступить на твердую почву? Думаю, все решили за меня, подложили дощечку-мостик между мной и моим будущим, чтобы проще пересечь пустоту, не заботясь о том, чтобы оставить мне выбор, и вот сегодня мне недостает того трепета.