Анна Берсенева - Созвездие Стрельца

– Ждать я, конечно, не буду. А если за деньги оперироваться, так уж лучше в Израиле. Собственно, и бесплатно лучше было бы там. Но я не еврей, к сожалению.

Марина засмеялась. Она вдруг поняла, почему он обрадовался ее словам про листья. Точно так же она обрадовалась сейчас его словам, потому что они были смешные. И он нисколько не обиделся на ее смех, видно, что не обиделся.

– Почему же к сожалению? – спросила она.

– А вы были в Израиле? – спросил он. Марина кивнула. – Неужели не заметили, какая страна? Сплошная жизнь, человечность и здравый смысл. Думаю, я был бы неплохим евреем. Во всяком случае, я ее любил бы и защищал.

«Уж защищал бы точно», – подумала Марина.

Она вспомнила, как он взобрался на дерево, чтобы перерезать веревку, как делал потом искусственное дыхание Толе…

И как только все это всплыло в памяти, смех будто выдуло из нее. Горечь снова заполнила сердце доверху, и снова ей стало досадно, что она видит человека, который был всему этому свидетелем. И даже слишком деятельным свидетелем.

– Всего вам доброго, Андрей, – сказала Марина. – Еще раз спасибо за помощь. И здоровья вашей матушке.

Она поднялась на крыльцо и не оглядываясь вошла в здание.

Поразительное все-таки дело! Меньше всего он ожидал, что она думает о листьях.

Но когда она сказала об этом, Андрей не удивился. Он еще тогда, во время ночной дороги с нею, заметил, что в этом состоит ее особенность: она говорит вещи ясные и здравые, но неожиданные. Или нет, в другом порядке: потому и неожиданные, что ясные и здравые. Ясность и здравый смысл – не самые распространенные черты человеческого сознания, в этом Андрей давно убедился. Они потому и выглядят наивными, что свойственны, кажется, только детям. Ну и вот этой Марине, как выяснилось.

Он не обманул ее, кстати, в самом деле шел в поликлинику лишь за маминой картой. Но увидел Марину и обрадовался. Хотя совсем о ней не думал. Видимо, неловкость от того, что он поневоле стал свидетелем тяжелых событий ее жизни, произвела тот эффект, который и всегда производит: ему хотелось поскорее объект этой неловкости забыть.

Лекарство, которое мама считала панацеей от грудной жабы, продавалось на Пушкинской, в какой-то конторе, расположенной в здании «Известий». Можно было уговорить маму обойтись без него, тем более что это и не лекарство даже, а какая-то сушеная трава и уж точно не панацея, но Андрей был рад выйти из четырех стен.

Дел у него давно уже не было, только доделки какие-то, и он проводил дома так много времени, что это вызывало у него растерянность. Тем более что проводить его приходилось теперь в одной квартире с мамой. Как ни тиха и неутомительна она была, но это было для него слишком непривычно.

Он с трудом отыскал, где приткнуть машину на Тверском бульваре. Центр Москвы становился все более пафосным и все менее пригодным для обычной человеческой жизни. И, похоже, это было еще только началом его преображения. Улицу мостили плиткой такого унылого цвета и такого явно отвратительного качества, что, лавируя между ее штабелями, Андрей мельком подумал: что ж они делают, все ведь перекладывать придется, и как бы не в следующем уже году. И тут же удивился, что мог так подумать. Как будто непонятно, для чего кладут убогую мышиную плитку, которую в следующем году придется перекладывать! Для того как раз и кладут. А для него, видно, не прошло даром даже мимолетное соприкосновение с Мариниными наивными мыслями.

Выйдя из подземного перехода на противоположной стороне Тверской, Андрей увидел, что у памятника Пушкину собрались люди. Ему стало интересно, что там происходит.

Он успел мельком подумать, что слишком много стало в его жизни места для праздного интереса.

– А зачем все собрались? – спросил он женщину, вид которой показался ему несколько комичным, хотя он не понял почему.

Та окинула его презрительным взглядом, но ответила:

– Сегодня девятнадцатое октября. Лицейская годовщина. Если вам это о чем-нибудь говорит.

Что такое лицейская годовщина, Андрей, конечно, знал. Но не думал, что ее еще отмечают вот так, спонтанным чтением вслух стихов на улице. А на организованное мероприятие это не было похоже.

– Еще пышней и бесшабашней шумите, осыпайтесь листья! – донеслось от памятника. – И чашу горечи вчерашней сегодняшней тоской превысьте. Привязанность, влеченье, прелесть…

Голос был звонкий, с подвыванием.

– Это Пушкина стихи? – спросил Андрей.

Соседка не удостоила его ответом. Он понял, почему ее вид показался ему комичным: на пальцах у нее были огромные кольца, по его впечатлению, с уральскими самоцветами, а на шее длинное двойное ожерелье из них же. Ожерелье вызывало просто оторопь: чего ради таскать на себе такую тяжесть?

Андрей вспомнил маленький лиловый цветок, который трепетал на шее у Марины Олеговны Ивлевой. Именно трепетал от каждого ее слова и вздоха, это его поразило. Кажется, он даже смотрел на этот цветок слишком пристально, потому и вызвал у нее досаду.

Ее фамилию он узнал по отметке о последнем приеме терапевта в маминой медицинской карте. Эта Марина Олеговна то и дело вспоминалась ему сегодня какими-то неожиданными связями со всем, что он видел вокруг. Даже с устрашающим ожерельем на шее неприветливой дамы.

«А чего к посторонним людям с вопросами пристаю? – сердясь на себя, подумал Андрей. – Отвык от социума!»

Он набрал в айфоне «привязанность, влеченье, прелесть» и тут же выяснил, что автор стихов Пастернак. Далее в этом стихотворении были строчки: «Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья, когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью». Они показались Андрею манерными, но одновременно он понял, что так, наверное, надо, чтобы манерные слова стояли рядом с этим перечнем – привязанность, влеченье, прелесть, – от которого у него почему-то захватывает дух.

Очень это странно, что он стоит у памятника Пушкину рядом со странными людьми, слушает какие-то странные завывания и думает о том, о чем не думал никогда в своей жизни.

В офисе по продажам непонятно чего Андрея встретили с распростертыми объятиями. Он уже не первый раз приходил сюда за маминой панацеей, а здесь, видимо, ценили доверчивых клиентов.

Когда он снова вышел на улицу, поэтические чтения у памятника уже закончились.

Он медленно ехал по Тверской, долго стоял в пробке у Белорусского вокзала, еле влачился по Ленинградке – и все время думал о том, почему так взволновал его этот список: привязанность, влеченье, прелесть.

И, только доехав наконец до Сокола, понял: потому что всего этого никогда в его жизни не было.

Лина все понимала не хуже его. Даже лучше: Андрей долго полагал, что фарш не провернуть обратно в мясорубку, а она, оказывается, всегда видела происходящее иначе.