Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить

Отец, единственный, кто еще ни о чем не догадывался, хотел сделать общую фотографию у елки, которую мы нарядили в тот вечер, когда Майо всеми правдами и неправдами пытался ускользнуть из дома. Я злилась на него. Мама все понимала, и мне было ее жаль. Она такого не заслуживала, это было несправедливо. Хоть мы с Майо и считали себя взрослыми, учились в лицее, традиция вместе наряжать елку во второе воскресенье декабря сохранялась неизменно.

Я пригрозила Майо, что, если он, как обычно, уйдет, я все расскажу отцу. Он остался, но не принимал участия в наших приготовлениях. С недовольной миной завалился на диван и оттуда наблюдал, как мы разбирали шары и комментировали: «Ты помнишь этот? А гирлянды горят? Что на верхушку, звезду или шпиль?»

Должно быть, отец думал, что сын стал слишком взрослым, чтобы радоваться елке. Он попросил поставить диск с рождественскими песнями Бинга Кросби, и Майо нехотя поставил. Потом, когда мама предложила открыть бутылочку хорошего вина, он повеселел и стал напевать фальцетом «В город едет Санта — Клаус», намотав на шею серебристую мишуру, как боа из перьев. Вино было новым моментом нашего ежегодного ритуала, который не предусматривал никакого алкоголя, только кусочек рождественского кулича. Я лишь позднее поняла его значение: мама боялась, что у Майо начнется ломка, и считала, что вино сможет ему помочь. Я‑то никогда не думала о том, что Майо страдает, что это физическая зависимость. Я была слишком зла на него, слишком сосредоточена на себе и слишком наивна. Тогда я ничего не понимала, не представляла себе, как это бывает. И он никогда не говорил, что ему плохо.

В тот вечер перед сном он зашел ко мне в комнату, чего давно уже не делал, и принялся разглядывать мои книги.

— Что ищешь? — спросила я.

— Ничего, просто смотрю, что ты читаешь.

Я чувствовала, он хочет мне что–то сказать, но не делала шага навстречу. Закрыла ставни, включила ночник на комоде, выключила верхний свет.

— Я очень хочу спать. Завтра у меня контрольная работа.

Он сделал такое лицо, будто его сейчас вытошнит. В сентябре, уж не знаю как, он прошел переэкзаменовку, но потом вообще перестал учиться.

Сел на мою кровать, упер локти в колени, обхватил лицо руками. Сквозь пальцы были видны только глаза.

— Мама хочет отправить меня в общину для наркоманов. Я не смогу там…

Я ничего не ответила. Мне казалось, что все это происходит не с нами. Майо в общину? Все кончено. Тревожное чувство сдавило живот. Я вышла из комнаты, сказав: «Я в туалет».

На фотографии, сделанной 25 декабря, через две недели после того вечера, отец стоит между мамой и мной, положив руки нам на плечи. Он снял очки, на нем красный кардиган, который мама подарила ему накануне. Он наклонил голову к маминому плечу и кажется вполне довольным. Я тоже получила в подарок от мамы красный свитер с косами, она сама связала, на фотографии я в нем и в вельветовых брюках.

Смотрю в объектив, улыбаясь, но мне не забыть, какой вымученной и притворной была эта улыбка. На маме восхитительное зеленое платье, которое портниха сшила по маминому эскизу. Мама улыбается, но лицо у нее недовольное. Все утро у нее болел живот, отец сказал, что это из–за игристого вина, которое мы пили накануне.

— В следующий раз куплю настоящее шампанское, хватит с меня этих игристых вин, итальянцы не умеют их делать! — заявил отец. Он всегда повторял, что итальянцы не умеют делать шампанское. Он вообще преклонялся перед всем заграничным, подарил маме швейцарские часы, а Майо и мне — английские ботинки со шнурками, большая редкость для Феррары. В тот год я не приготовила для Майо никакого подарка, как и он для меня, хотя обычно мы дарили друг другу книги или диски, к выбору которых подходили очень серьезно, и писали длинные посвящения на языке, понятном только нам двоим. Мама сделала вид, что ничего не заметила. А папа сказал:

— Они стали совсем взрослые, наши Альмайо, — и улыбнулся. Раньше домашние посмеивались надо мной за то, что я запретила Майо произносить это имя, которое он придумал. Меня удивило, что отец все еще помнил его.

Майо на фотографии в чем–то темном. Ему мама связала длинный белый шарф; он намотал его на голову, как тюрбан, и делает вид, будто играет на пунги, индийском кларнете. Глаза у него широко открыты, словно он гипнотизирует воображаемую змею. Красивый и очень бледный. Это его последняя фотография. Из–за того, что он в тюрбане, следователям она не пригодилась. Я храню ее, но с тех пор ни разу не доставала.

В мое первое сиротское Рождество Франко пригласил меня в «Диану», известный болонский ресторан на виа Индипенденца. Мы всего лишь две недели как стали жить вместе, но он решил не возвращаться к отцу в Турин, а провести Рождество со мной. Тогда я переехала в его квартиру на виа Гуеррацци, где мы живем до сих пор.

К моему удивлению, ресторан был полон. В Ферраре никому бы и в голову не пришло пойти в ресторан в Рождество, ну, только если ты одинок и всеми покинут, как я тогда. Мне показалось, что болонцы по сравнению с феррарцами менее консервативны, умеют наслаждаться жизнью. Тогда я почти ничего не ела, и Франко просто заставил меня попробовать тортеллини с бульоном и индейку, начиненную каштанами, практически запихивая в меня еду. Это был один из немногих его отцовских жестов.

Вначале я ревновала его к работе, мне казалось, что для него наука важнее, чем я, но надеялась, что со временем он станет более нежным. Мне импонировали его рациональность, уравновешенность, с ним я чувствовала себя в безопасности, но все–таки мне не хватало какого–то безумия, страсти. Меня смущала его невозмутимость, его железная логика. Казалось, никто и ничто не сможет тронуть его сердце, разве что Антония.

Наша любовь почти сразу сменилась ежедневными родительскими хлопотами. Я не могла понять его независимости — казалось, он ни в ком не нуждается: ни в старом отце, которого редко навещал, будучи единственным сыном; ни в друзьях, которых у него не было — он считал таковыми коллег по университету; ни, что особенно больно, — во мне.

Я никогда не чувствовала, что нужна ему Со временем он не стал нежнее, он стал ленивей. Если раньше он все свое время посвящал книгам и работе, то теперь — книгам, газетам, дивану и телевизору. Последние несколько лет каждое воскресное утро он читает в постели газеты и почти каждый вечер засыпает перед телевизором. Он был строгим преподавателем, я упрекала его за то, что он хотел только работать и читать. Теперь он постарел, чувствует себя усталым и больше не хочет со мной спорить. Старея, люди не становятся лучше, не нужно себя обманывать. Напротив, они становятся хуже. Замыкаются в себе, становятся раздражительными, придирчивыми, ленивыми. Или сходят с ума, как мой отец.