Олег Рой - Двойная жизнь

Вот бы и меня кто-то спас, думала Ирен. А то будильничек-то тикает, хоть и не слыхать его.

Недели через две худенький юноша в форменной курточке и бейсболке – курьер – привез тощий пакет.

Внутри лежали несколько фотографий, довольно жутких, с полдюжины газетных заметок и ксерокопия свидетельства о смерти Воронцова Дениса Юрьевича…

Из Полининой комнаты доносились нечеловеческие вопли: дочь, приникнув к монитору, азартно рубилась с какой-то инопланетной нечистью. Ирен бросила тощенькую пачку прямо на клавиатуру ноутбука.

– Мах! С ума сошла?! – Полина было взвилась, но, едва взглянув на лицо матери, осеклась. – Что это? Кто это?

– Отец, – еле выдавила Ирен. – Когда… в прошлый раз… прилетали сюда… хотела… познакомить…

Больше она не могла выжать из себя ни слова.

Захлопнув ноутбук, Полина крепко обняла мать и принялась гладить ее по голове, как маленькую:

– Маха, не надо, не плачь! Ты же не виновата, что так все по-дурацки…

Школа (разумеется, частная и весьма недешевая) называлась Гринвей и располагалась в одном из лондонских предместий. Над кирпичной аркой ворот еще можно было разобрать год постройки – тысяча восемьсот шестьдесят девятый. Ого, сказал семилетний Егор. Ого, согласился доставивший сына в Лондон Денис. Школу мужчина выбирал сам. Не Хэрроу, конечно, но тоже очень достойное заведение, консервативное, как Биг Бен. Сайт школы обещал «гармоничный сплав лучших древних традиций и современных технологий образования». На стене главного холла – мрачноватого, лет на сто старше тех самых ворот, – висел, символизируя древность традиций, пучок розог. Впрочем, розгами в Гринвее не пользовались уже лет сорок – современные технологии побеждали.

Раз в месяц школьный психолог расспрашивал семилетнего «мистера Воронтсофф» (очень-очень редко называя его по имени – но не Егором, конечно, а Джорджем): не плачет ли он по ночам, не скучает ли по России, по оставшимся там родителям и друзьям. Плакал Егор только однажды, когда сильно разбил коленку во время футбольного матча между младшими классами. А вопрос про «скучать» ставил его в тупик. Что такое «скучать по»?

Мама была очень красивая. Как тети в журналах, десятками рассыпанных в маминой комнате. Даже лучше. Журнальные красавицы пахли бумагой, клеем и краской, а мама благоухала, как букет самых лучших цветов. Особенно когда выводила Егора «в свет» или фотографировалась. А делала она это часто. «Ксения Леонидовна, улыбочку понежнее и поближе к мальчику придвиньтесь», – говорил, хмурясь, очередной дядька в жилете с миллионом карманов, обвешанный завлекательно поблескивающими инструментами. И по чему тут было скучать?

Отец разговаривал с Егором, как с приятелем, однажды даже они до полуночи собирали и отлаживали железную дорогу – подарок на «первый твой, сынок, юбилей, пять лет, круглая дата, совсем уже большой парень». Но такое бывало редко. Как ни странно, начав учиться в Англии, Егор стал общаться с отцом даже больше, чем тогда, когда жил в Москве. И не только по телефону, но и лично, «между двумя джентльменами». То ли дело было в том, что, когда Егор был маленьким, отцовский бизнес переживал стадию становления и отбирал у Воронцова-старшего все его время, то ли с подросшим Егором общаться стало интереснее, чем собирать с пятилетним карапузом железную дорогу, но виделись они теперь довольно часто. Вдобавок отец пристрастился смотреть английский футбол «живьем» и прилетал в Лондон более чем регулярно.

Приятелей он через год и по именам-то вспомнить не мог. Так о чем или о ком еще можно было скучать? По оставшимся в Москве нянькам? Марина, скорее бонна, чем нянька, обучила его чтению, письму, математике и прочим базовым наукам и вполне приличному английскому, но была холодна и методична, как робот. Добродушная недалекая Света, с младенчества следившая за тем, чтобы Егор был накормлен, умыт, одет, здоров… Ну да, она была «своя», теплая и заботливая, рассказывала ему перед сном сказки и даже пела колыбельные. Но… поговорить с ней было, в общем, не о чем, колыбельную – и в гораздо большем ассортименте – может спеть и сыграть плеер, а сказку перед сном Егор и сам себе может прочитать. Большой уже мальчик. Так он думал даже в семь лет, и с каждым годом эта мысль становилась только крепче.

За восемь лет Егор приезжал в Москву всего раза три-четыре: английские каникулы короткие, и удобнее было проводить их либо в той же школе, либо в каких-нибудь спортивных лагерях – его это вполне устраивало. Собственно, его устраивало почти все. Слегка «царапали» только две вещи.

Первая касалась того, что называется личной жизнью. Порядки в школе были, разумеется, достаточно суровыми, но возрастные гормональные бури (психолог, все тот же, что наблюдал за семилетним Егором, только слегка поседевший, рекомендовал усиленные спортивные тренировки и холодные ванны, вот спасибо-то) наперебой вбрасывали в сознание (или в подсознание?) вполне определенные желания и мысли. Которые, однако, так и оставались… мыслями. За все это время у Егора не случилось тут ни одного мало-мальски приличного романа. Ну, положим, на редких вечеринках доводилось пообжиматься с приглашенными повеселиться девчонками, но – и все. Ничего неодноразового, ничего сколько-нибудь продолжительного. Егору вообще казалось, что британские девицы воспринимают его как пустое место. «О, Раша!» – восклицали они с любопытством, но зыбкий этот интерес исчезал быстрее, чем капля воды на горячей плите. И не потому, что он не был сыном Березовского или Абрамовича, скорее уж потому, что он был слишком обыкновенным. Никакой такой русской экзотики: он не глушил водку стаканами, не носил ушанку, не матерился без остановки. Даже ногти у него были чистые! А что русский, так на лбу ведь этого не написано! Ну и кому, скажите на милость, нужен такой поклонник – не только бесперспективный (никаких олигархов в анамнезе), но и совсем не эффектный, нечем перед подружками похвастаться. Практически «ботаник».

Впрочем, Егор решил, что «наше от нас не уйдет» и активными поисками пресловутой «личной жизни» вполне можно заняться после окончания школы. Куда сильнее его беспокоило то, что он, похоже, начал забывать родной язык. И вот по этому поводу точно нужно было что-то предпринимать. Надо сказать, что пересаживание славянского ростка на английскую почву дало очень неплохие результаты: уже к своим четырнадцати годам Егор накопил неисчерпаемые запасы здравого смысла и понимание того, что твоя жизнь – это твоя жизнь, что ты с ней сделаешь, тем она и будет. И потому отлично сознавал: крупный по московским меркам рекламный бизнес отца для Англии – ничто, пустое место. Не потому что недостаточно крупный, а потому что российский. Значит, жить и работать предстоит не в Лондоне, а по большей части в Москве. И далеко не все деловые переговоры будут вестись на английском, скорее уж наоборот. Свиданий же с родителями и телефонных переговоров с ними же для сохранения хорошего русского языка было явно недостаточно. Егор ловил себя на том, что в его исполнении родной язык начинает становиться каким-то очень английским. Произношение, построение фраз, лексика – все насквозь «пропахло» Лондоном. Как будто он и впрямь из Егора стал Джорджем. Он попытался заниматься самостоятельно: учил наизусть Пушкина и Гоголя, читал их вслух – вместо колыбельной перед сном. Но… в результате начал портиться английский: то славянские шипящие вдруг в шекспировском монологе вылезут, то строение фразы выдаст свое «московское» происхождение.