Елена Вернер - Черный клевер

В бытность гимназистом и тем более студентом я провел столько дней на Сухаревской толкучке, что и не сосчитать. И опять она, Башня, следила за мной зорким оком часового циферблата, пока я продирался, распихивая толпу локтями, от одной палатки букиниста к другой. Она словно проверяла, не сбился ли я с пути, следую ли по той дороге, на которую она вывела меня. А сколько сокровищ таили тогда развалы вокруг нее! Посреди рыночного шума и гама я – да и каждый, кто туда забредал, – чувствовал себя искателем клада, который только и ждет, чтобы прыгнуть мне в руки. Я, конечно, не говорю о подделках, их там было навалом, но у меня хватало ума, чтобы не поддаваться на уговоры и не приобретать «нового Репина», колье с бутылочным стеклом вместо изумрудов и «скифское серебро и злато» из старой латуни, меди, мельхиора и бог знает чего еще. Или просто не хватало свободных денег, чтобы прикупить что-то эдакое, сверх моих скромных нужд.

Словом, меня тогда интересовали только книги. Я перебирал их затертые корешки, выискивая какую-нибудь диковинку, или брал из протянутых рук торговца учебник, найденный по моему, недельной давности, заказу. История, философия, искусствоведческие записки… Именно там был куплен мой любимый иллюстрированный альбом с видами Венеции с отличными фототипиями. С ним я почти не расставался и листал каждый вечер. Увесистый том «Построения частей зданий» раскрыл мне премудрости способов проверочного расчета и определения размеров конструкций, к тому же он содержал 24 хромолитографированных таблицы с чертежами. Томик Вольтера в кожаном переплете достался даром, и то только потому, что я поймал за руку щипача, проворно обчищающего карманы какого-то господина в котелке, и тот в благодарность велел мне выбирать любую книгу с прилавка. И пока я шел восвояси, меня прошибал пот при каждом резком вскрике: мне чудилось, что обиженный неудачей вор вот-вот хватит ладонью по моему худому плечу, осклабится, сверкнув фиксой, – и выместит всю гамму чувств на мне. А на самом деле его, верно, уже и след простыл…

Что-то сегодня потянуло меня на ностальгию. Вот и моя Идалия Григорьевна ворчит, велит гасить лампу и идти спать. За все эти годы супружества – подумать только, в будущем месяце будет 19! надо бы не забыть… – она так и не смирилась, что ночами мне хочется сидеть и размышлять, в тишине и чтобы никто не тревожил. Она ворочается и ждет меня в постели, покашливает, намекая, что не спит, а потом встает, и я слышу не то стуканье, не то шарканье ее комнатных туфель по паркету. Я сижу за шторкой, а она все ближе и ближе…

– Еще минутку, – сказал ей, а тетрадку прикрыл чертежами, будто работаю. Жена не любит, когда я веду дневник, ее это нервирует. Сейчас она вздохнула, тяжко, но отчитывать не стала. Наверное, боится за мое сердце, под вечер опять давило и стискивало. Кажется, будет снегопад. Доктора велят побольше отдыхать.

Да, еще минуточку. Была какая-то мысль. Ах, да. Ностальгия. Все это оттого, что теперь так стремительно меняется мой город. Сегодня опять собирались, заседали всем комитетом, спорили до сиплых глоток. Тема все та же: «Новая Москва», «Большая Москва» – как ни назови. Что где расширять, что где сносить и застраивать. На душе неспокойно. Прожектов много, толковых мыслей много, согласия только нет и быть не может, у каждого свой взгляд. Народу много, в том числе мыслящего, хотя и не все попадают в эту категорию, однако Москва одна. И неплохо бы это осознавать.

17 (4) марта 1932

Сегодня мне снилось, что я будто бы птица, но при этом – я. Летаю над Москвой и то присяду на колокольню Страстного монастыря, то посижу на Башне. Город с высоты птичьего полета виден во все стороны – такая красота… А потом меня вдруг утягивает вверх. Такое тревожное, засасывающее чувство. И вот я уже настолько высоко, что все теряется и распадается на куски, и я не могу разобрать привычных очертаний и ориентиров, путаюсь в сторонах света. И мне хочется вернуться на землю, но так страшно. И отчего-то даже немножко… лень, что ли… Словно никто меня там уже не знает и не ждет.

18 (5) марта 1932

Город завалило снегом, щедрым, мартовским. Деревья и кусты, еще вчера разносортные, все сегодня – хлопковые, в больших кусках налипшей ваты.

Идалия Григорьевна поехала навестить родителей в Ленинграде, а меня работа не отпускает. Впрочем, не могу сказать, что меня это удручает, скорее, даже наоборот.

Пишу уже за полночь. Голова идет кругом, меня бросает то в жар, то в холод, и я все не могу понять, отчего. То ли выпитого на дне рождения у Ратникова было много, то ли есть этому и другое объяснение.

Ратников – председатель нашего комитета, и других замечательных постов и званий у него предостаточно, но даже этот факт не подготовил меня к тому, какой размах приобретет празднование его юбилея.

К семи часам я прибыл в его особняк в Замоскворечье. Конечно, он с семьей занимает там только флигелек, но все же жилищные условия у него – не в пример лучше всех, где мне доводилось бывать, по крайней мере, после революции и после уплотнения. Я был к такому не готов и тут же оробел. Смешно – мне сорок три года, почти старик, а я все еще чувствую себя не в своей тарелке, когда оказываюсь среди незнакомой публики. Все эти банкеты и званые ужины не для меня. Нет во мне не только светского лоска, но даже мало-мальской общительности, обязательно тут требуемой. А в наступившие времена, когда все больше в закоулочках возникает разных недобрых слухов и про Кремль, и про серые строения на Лубянке, как-то и вовсе знакомиться не хочется. Но поздравить человека с юбилеем все же надо. Не потому, что начальник, а потому, что я к Алексею Семеновичу очень тепло отношусь.

И вот я подал пальто домработнице в передней и встал, переминаясь с ноги на ногу. Старый отцовский фрак – откуда бы еще у меня таким изыскам взяться, как не по наследству? – чуть мал в плечах, и на рукаве прореху Идалия Григорьевна накануне лишь заштопала, правда, совсем невидно, надо отдать ей должное. А вот запах нафталина никуда не делся, и мне все казалось, что несет от меня за версту… Из гостиной доносились голоса, не то чтобы много – но мне уже достаточно, чтобы совсем упасть духом. И тут выпорхнула из дверей Марта, лукавая ратниковская женушка. У меня к этой женщине отношение очень смешанное. Есть в ней что-то сложное для понимания, второе дно, и хорошо, если дно, а не прорва, – и тем непонятнее, что она скрывает это под убийственной вуалеткой радушного гостеприимства и громкого обаяния. Невысокая ростом, вся мягонькая, с плавными движениями холеных маленьких рук, она радостно выбежала ко мне и расцеловала, а потом повела к гостям, торопливо шепча:

– Тут все знакомые, у нас, Михаил Александрович, сегодня по-простому! Одни архитекторы да скульпторы с супругами, вы, должно быть, знаете их по работе, ваш круг-то невелик. Тот же товарищ Жолтовский [8], к примеру. Он там, у камина, косточки греет. Еще пара художников. И моя подруга Нина Вяземская, бедняжка совсем заскучала. Ах да, еще Сытин.