Елена Вернер - Черный клевер

Сегодня она была одета с таким же вкусом, как и в вечер нашего знакомства. На ней был белоснежный ангоровый свитерок с пышными рукавами и узкими манжетами, охватывающими запястья, и синяя юбка до самых ботиков с двумя рядами черных круглых пуговиц. А волосы убраны в низкий валик под затылком, просто и элегантно. Когда на лестнице я немного отстал от них с Сытиным, пятно белой ангоры, впереди и выше, казалось мне ангельским свечением.

– В западной части первого этажа, куда вы попали сразу от входа, располагались раньше кельи часовни Перервинского монастыря, – возвестил Петр Васильевич. – Мощенные метлахскими плитками. Плитки эти теперь можно увидеть в уборных музея. Если желаете, это в той стороне.

Он махнул рукой, а я заметил, что Нина (почему-то про себя я стал называть ее по имени, как только увидел сегодня у входа) поежилась. Я шагнул к ней:

– Вам холодно?

– Нет-нет, все в порядке, спасибо, – насторожились ее глаза. – Просто… Из немецкого Метлаха в монашеские кельи, а оттуда – в отхожее место… Какая судьба у этих плиток!

Сытин тут же обеспокоился еще больше:

– Красота обязана служить народу, и без этих религиозно-буржуазных глупостей. А холодно быть тут никак не должно! Нынче у нас современная система отопления, водяная. Котел и трубы… Вот раньше – другое дело! В бытность Башни пристанищем Школы математических и навигацких наук, еще при Петре и при Брюсе, северный ветер пронизывал ее, несмотря на толщину стен от одного до четырех аршинов. Жить здесь зимой было решительно невозможно, и очень скоро учащиеся попросили позволения переселиться в слободку по соседству, так что тут остались только научные помещения, архивы и обсерватория. Первая, между прочим, в стране астрономическая обсерватория! Колыбель, так сказать, науки.

Постепенно Сытин входил в раж. Ему нечасто в последнее время доводилось рассказывать о Башне, тем более он не водил экскурсий, а поведать новому человеку о своей каменной любимице, заставить гостью взглянуть на здание его глазами представлялось ему беспримерным удовольствием. Да и любому человеку – разве не хочется порой, чтобы нашелся еще хоть один кто-то, способный разделить восторг?

И вот он уже стал похож на мельницу, вращающую лопастями рук:

– Там у нас архив и склад музея. Изволите пройти? Сюда, пожалуйста. Это второй ярус. Здесь две западные залы и средняя заняты отделами музея, а в восточной у нас библиотека-читальня по коммунальным вопросам.

Нина внимательно изучала экспонаты в витринах и на стендах, Петр Васильевич щелкал выключателями, чтобы зажигать и гасить свет в залах, а я все не мог нарадоваться. И вечеру, и хорошей компании, и тому, что вижу Башню изнутри, ее скупое послеремонтное убранство. Ей всегда шла строгость, она ведь не из светских, а из сторожевых…

– В детстве она казалась мне почти заброшенной, – пробормотала Нина себе под нос.

– Так и было, – я приблизился, чтобы не говорить громко и не будить эхо под высокими сводами. – До реконструкции и реставрации она была в ветхом состоянии, постоянно все боялись обрушения. Потолки прохудились, дождь и снег заливал, все гнило, покрывалось плесенью. Помню, когда я осматривал фронт работ, мне казалось, что это какой-то многоэтажный погреб, банок с соленьями только не хватает. Того и гляди, рыжики с маслятами попрут.

Она рассмеялась, и ее смех рассыпался по каменным аркам. Я подождал, пока он затихнет, далекий и уже чужой, будто не Нинин.

– Без хозяина Башня ветшает, так было раз за разом. Получается, что Московский коммунальный музей ее истинный супруг, а не колокольня Ивана Великого…

– Да, Нина Романовна, ремонт пошел ей на пользу, – подытожил Сытин. – Спасибо нашему правительству! Вот до революции была беда, сколько раз ни принимались чинить, все без толку. Лет десять-двадцать проходило, и опять положение становилось бедственным. А все почему? Не было хозяина. Магазины устраивали, городовых селили, солдат, телеграфную станцию – всем по чуть-чуть, и словно бы никто не в ответе за все целиком. А ведь это памятник зодчества, такое величественное сооружение, настоящий символ! Иностранцы все, что про Москву знают, так это Кремль и Башня. Два символа. А польза-то, польза от нее какая! Знаете, она ведь и водонапорной успела побыть, сто лет, ни много ни мало. Раздавала воду на весь Мытищинский водопровод. Сюда вода поступала с севера, через трубы и от Ростокинского акведука, что за Яузой. Может быть, видали его, такая белая громадина в чистом поле… А отсюда уже вода расходилась на половину города, к водоразборным фонтанам. Видите арочки вот эти, заложенные? – Он ткнул в пару мест. – А под полом до сих пор железные клепаные балки сохраняются, на них резервуары и стояли.

Нина кивнула и подошла к витрине, над которой уже склонился я, изучая гравюры и рисунки с видами Москвы позапрошлого столетия. На потолке вспыхнули три лампочки, и стала видна потемневшая страница какой-то иноземной книги с рисунком Башни, к основанию которой, словно гусята к матери, жались шаткие хибарки.

– Она похожа на западноевропейскую ратушу, – проговорила Нина. – Смесь раннего Средневековья и готики…

– Совершенно верно! – Сытин обрадовался. – Готика и ломбардский, если быть точнее.

– А Борис Пастернак сравнил ее с Нотр-Дамом…

Я удивился, как начитана эта женщина, но постеснялся заострять внимание и только покачал головой:

– Коль скоро сравнивать ее с парижскими строениями, я бы скорее назвал ее Нельской башней. Всякого сброда здесь до недавних времен было предостаточно. И она всех привечала. Под навесами можно было укрыться от непогоды. Хорошо, правда, что стены в ту пору все же не обвалились и не придавили никого, потому что состояние у нее было аварийное.

– Но не теперь.

– Теперь? Нет, вы же видите, теперь она снова красавица.

– Смотрите, а на картине она не кирпичная…

– Все верно, – подтвердил я. – Это оттого, что Башня в те времена была крашеная. Ее красили и в желтый, и в зеленый, и в дикий.

– Как вы сказали? Дикий? – переспросила Нина весело.

– Да. «Дикий» значило тогда пепельно-серый, серо-голубой. У вас глаза такого цвета.

Наши взгляды пересеклись в отражении на стекле витрины, и Нина в замешательстве отпрянула, распрямилась. Я заложил руки за спину и отошел к дальнему концу комнаты.

Все четыре зала третьего яруса, привычную мрачность которых не рассеивал ни электрический свет, ни скромная однослойная покраска кирпичных стен и сводов (красить наглухо, а тем более штукатурить запретил Главмузей, так что швы между древней кладкой остались видны), были отданы под комнаты музея. Пока мы обстоятельно осматривали экспозицию, я помалкивал, предоставив Петру Васильевичу возможность выговориться.