Дарья Лаврова - Москва, я люблю его!

Мужчины и женщины, которых я никогда не видела. Семьи, о чьей жизни я вряд ли когда узнаю. Были они счастливы здесь или нет?

Взрослеющие по кадрам дети, с каждым кадром все быстрее и быстрее, пока их непрерывный поток не превратится в черно-белое немое кино.

На первом фото ей три, на втором пять, на третьем у нее две косы с бантами на концах, на четвертом короткая стрижка и большой щенок в руках, на пятом она с родителями на море, на шестом заканчивает школу, на седьмом они сидят с младшей сестрой в моей – теперь моей комнате, держат на руках пухлого смешного ребенка, на восьмом – она студентка, на девятом – обнимает высокую худую девушку в свадебном платье, а десятая уже цветная.

Кудрявая девочка с фото в круглой рамке была старше меня на целую жизнь.

До седьмого класса Катя росла удобным ребенком. Она не носила из школы «двоек», не прогуливала уроки, не получала замечаний, не водилась с дурными компаниями и не встречалась с мальчиками. До тринадцати лет у родителей не было проблем с тихой и замкнутой Катей.

В летние каникулы после шестого класса все изменилось. Однажды вечером, когда часы уже показывали половину двенадцатого, а мобильник Кати не отвечал, в дверь позвонили. На пороге стояла пьяная лохматая Катя. Высокая, тощая, коротко стриженная. Она широко улыбалась, обнажая неровные ряды белых зубов, хихикала и таращила свои огромные, прозрачно-изумрудные глаза. От нее несло пивом и сигаретами.

Она молча прошла в квартиру, оставив кроссовки в прихожей. Неуверенной походкой, держась обеими руками за стены, прошагала в свою комнату. Руки не помогли – Катя со смехом растянулась между кухней и комнатой. Босые ноги остались в коридоре, все остальное в комнате, где она не успела зажечь свет.

Отсмеявшись, она доползла до дивана и включила настольную лампу. Родители стояли в дверях и смотрели с неприятным удивлением. Больше не было удобного ребенка, хорошей девочки, идеальной школьницы, светлой головы и первых мест на математических олимпиадах. Была обычная, неуверенная в себе, пьяная девочка-подросток. Они думали, что их тихую Катю это не коснется, что ей хватит мозгов не быть как все, но, глядя в наглые и довольные глаза, понимали, что где-то ошиблись, расслабились, недоглядели.

– Что вы пили? – спросила Анна Сергеевна.

– Пиво, – просто ответила Катя.

– Сколько? – включился отец.

– Просто попробовала, – врала Катя. Язык заплетался так, будто она попробовала несколько раз и не только пиво.

– Врешь ведь! Да на тебя смотреть противно…

– Не знаю, не вижу, – смеясь, Катя чуть не падала с дивана.

– С кем хоть пила? С Лошкаревой?

– Да твоя Лошкарева лошадь ломовая! Она ящик выпьет – не захмелеет, а в тебе сорок килограмм, головой думать надо! Да тебе вообще пить нельзя! Чтоб больше такого не было. Пойдем, пускай посидит, подумает.

Дверь закрылась.

Катя не собиралась думать – отключилась.

Проснулась от стыда и жажды. Хотелось пить и мятного мороженого.

Утром она извинилась перед родителями за вчерашнюю пьяную выходку, а вечером все повторилось.

Так продолжалось все лето. Катя быстро научилась оставаться незамеченной. Проскакивала мимо родителей в комнату и открывала форточку, чтобы проветрить.

Первый раз Катя попробовала водку на спор. Подруга Лошкарева вышла на лестничную клетку и рассыпала десяток крышек от водочных бутылок. Десять ступенек, по одной крышке на каждую. Она медленно поднималась наверх и разливала водку. Кате нужно было подниматься за ней и пить водку из крышек. Горько, противно, а под конец совсем уже мерзко. Она залила в себя последнюю порцию и свалилась у стены рядом с засоренным мусоропроводом. Рваные мешки, пакеты от молока и сока, стаканы от йогуртов, картофельные очистки… Мухи ползали по ним, летали, жужжали.

Катю тошнило, Лошкарева крутилась рядом. Она не помнила, что нужно делать в таких случаях, а Катя просто не знала. Ей хотелось умереть. Вот тут вот, под мусоропроводом, среди мух и картофельных очисток. Ей казалось, еще пять минут, и она подохнет прямо тут – всего лишь от ста граммов водки. Позже ее вывели на свежий воздух, усадили на лавку и не давали заснуть, а Кате хотелось упасть лбом на колени, закрыть глаза и отключиться.

Потом стало легче.

Так продолжалось весь учебный год. Катя прибегала из школы, делала уроки, а в восемь вечера спускалась вниз, где ее ждали одноклассники и друзья из района. Осень, зима, весна – неважно. Они встречались каждый день и сидели у подъездов чужих домов, пока было тепло. Зимой подростки покупали бутылку водки на пятерых и ошивались в подъездах между этажами. Жители домов гоняли их, грозили вызвать милицию, но никогда не вызывали.

Вечером были прогулки, утром и днем – школа. Катя с Лошкаревой курили на школьном дворе у гаражей или за забором – там же, где все старшеклассники, и прогуливали последние уроки. Нечасто, но прогуливали. Покупали пиво, шли на детскую площадку и пили его, сидя на корточках в деревянном домике.

Дома у Лошкаревой были огромные залежи фильмов и сериалов на DVD, и Катя часто брала у нее посмотреть что-нибудь. Самым любимым стал фильм «Лолита» 1997 года, в потрепанной светлой коробке. Катя не помнила, сколько раз брала его смотреть. Сбилась со счету, а купить диск не могла – боялась, что родители найдут, скандал устроят.

Катя никогда не говорила, что именно ей нравилось, что привлекало и заставляло смотреть его снова и снова. Просто не хотела объяснять. Думала, что не поймут, и была права.

В шкафу, под ворохом осенних пальто и легких курток, она прятала большую бутылку мартини, купленную на деньги, сэкономленные на школьных завтраках и обедах. Утром Катя пила только кофе с молоком, в школе не обедала, ужинала неохотно. Родственники качали головами, глядя на ее нездоровую худобу и бледность; одноклассницы тихо завидовали, изнуряя себя диетами, в призрачной надежде достигнуть идеальных сорока килограммов к началу июня. Катя не удивлялась, и даже была рада, что ей завидуют, но секретов своей диеты выдавать не спешила.

Каждую пятницу, делая вид, что идет спать, она плотно прикрывала дверь комнаты и доставала единственный набор косметики – из тех, что в изобилии продают в подземных переходах метро и косметических палатках на рынках.

Десяток сухих теней кислотных оттенков, яркие румяна, неприятного оттенка пудра, помада, похожая на акварельные краски, а к ней жесткая пластиковая кисточка.

Краситься Катя не спешила. Всему свое время. Это было ее время, ее территория, ее личный ритуал, ее реальность, куда нельзя было пускать посторонних.

Она подходила к зеркалу и распускала волосы, медленно расчесывала их деревянной щеткой, делила на две части и неторопливо заплетала две косы. Затем доставала из шкафа легкую пижаму. Ее подарили Кате на Восьмое марта два года назад, она была ей как раз. Теперь же она стала велика: штаны еле держались на узких бедрах, а рубашка сваливалась то с одного плеча, то с другого.