Даниэла Стил - Прекрасная незнакомка

Рафаэлла осторожно отняла руки.

— Нет, могу. Я не могу жить в другом месте после того, что я сделала. Кого бы я ни касалась, кого бы я ни любила, за кого бы я ни вышла замуж, я буду думать о Джоне Генри и об Алексе. Одного я убила, другому разрушила жизнь. Какое право я имею касаться еще чьей-нибудь жизни?

— Ты никого не убивала и никому ты жизнь не разрушала. Боже, почему я не могу объяснить тебе! — Она знала, что все уговоры бессмысленны. Рафаэлла заперлась в своей собственной темнице и никого не слышала. — Значит, ты не поедешь в Париж?

— Нет, — она нежно улыбнулась, — спасибо вам за приглашение. А Мэнди выглядит просто замечательно.

Это было сигналом к тому, что Рафаэлла больше не желает разговаривать о себе, обсуждать свои решения. Вместо этого она предложила посмотреть розовый сад в дальнем конце их имения. К ним присоединилась Аманда, и через некоторое время им уже пора было уезжать. С сожалением она проводила их, а затем вернулась в свой большой особняк, прошла вдоль мраморного коридора и медленно поднялась по ступеням.

Как только взятая напрокат машина Шарлотты выехала из главных ворот, Аманда разревелась.

— Но почему бы ей не поехать в Париж?

Глаза Шарлотты тоже были полны слез.

— Потому что она хотела этого, Мэнди. Она хочет погрести себя заживо здесь.

— Ты не могла с ней поговорить? Боже мой, она так плохо выглядит, она выглядит так, будто это она умерла, а не он.

— В определенном смысле, так оно и есть, — слезы катились по щекам Шарлотты.

Они выехали на автостраду, ведущую в Мадрид.

В сентябре уже Алехандра стала уговаривать Рафаэллу уехать. Остальные члены семьи разъехались, кто в Барселону, кто в Мадрид, а Рафаэлла приняла решение провести зиму в Санта Эухении. Она говорила, что ей надо работать над новой книгой для детей, но это было слабой отговоркой. Она потеряла всякий интерес к писательскому труду, и вполне это осознавала. Но мать ее настаивала, чтобы Рафаэлла поехала с ними в Мадрид.

— Мама, я не хочу.

— Ерунда, тебе там будет лучше.

— На что мне это? Я все равно не могу ходить ни в театр, ни в оперу, ни в гости.

Ее мать задумчиво посмотрела на микроавтобус, на котором они должны были ехать в Мадрид.

— Рафаэлла, прошло уже девять месяцев. В конце концов, ты уже имеешь право выходить вместе со мной.

— Спасибо, — она уныло посмотрела на свою мать, — но я хочу остаться здесь.

Обсуждение продолжалось где-то около часа. Когда же разговор закончился, Рафаэлла скрылась в своей комнате, чтобы снова сесть у окна и смотреть на сад, думать, мечтать. Письма приходили ей гораздо реже. Книги она читать перестала. Теперь она просто сидела, иногда думая о Джоне Генри, иногда об Алексе, о тех минутах, которые они разделяли вместе. Она, видимо, будет вечно вспоминать свою поездку в Париж, когда отец выгнал ее из дома, назвав шлюхой. Потом она вспомнила, как вернулась домой и увидела, что случилось с Джоном Генри, как приехал отец, и назвал ее убийцей. Она просто будет сидеть в своей комнате, смотреть в окно, ничего там не замечая, бездельничать, мечтать и постепенно деградировать. Ее мать боялась теперь уехать из Санты Эухении. В поведении Рафаэллы было много настораживающего. Она постоянно как-будто отсутствовала, словно безумная, и ко всему оставалась безразличной. Никто не видел, как она ела. Она ни с кем не разговаривала, пока к ней не обращались с вопросами, она не шутила, ничего ни с кем не обсуждала и никогда не смеялась. Было ужасно видеть ее такой. Но в конце сентября ее мать наконец настояла:

— Мне все равно, что ты скажешь, Рафаэлла, но я беру тебя с собой в Мадрид. Ты не можешь запереться здесь.

Алехандра не собиралась проводить здесь остаток осени. Ей хотелось развлечений и она не могла понять, как может вести такую жизнь тридцатичетырехлетняя женщина. Рафаэлла упаковала вещи и поехала с матерью в Мадрид, не проронив в дороге ни единого слова. Храня гробовое молчание, она поднялась по лестнице в комнату, которую всегда занимала в доме своей матери. Она так незаметно влилась в повседневное течение событий, что никто даже не обратил внимания на ее появление, ни братья, ни сестры, ни кузины, ни тетки и дядьки. Они просто смирились с ее стилем жизни.

Сезон ее мать начала с раунда вечеринок. Радость и смех, танцы — все это наполняло атмосферу дома каждый день. Она дала несколько бенефисов, пригласила целую армию друзей в оперу, устроила несколько больших и не очень больших обедов в свою честь. К концу декабря Рафаэлла уже больше не могла этого выносить. Ей казалось, что в какое бы время она не спустилась вниз, в столовую, каждый раз там окажется по крайней мере человек сорок в вечерних платьях и черных смокингах. А ее мать просто категорически запретила ей приносить еду в комнату. Она считала, что это негигиенично, и что несмотря на ее траур, она должна по крайней мере питаться с матерью и ее гостями. Помимо этого, считала мать, ей пойдет на пользу общение с гостями, с чем Рафаэлла не была согласна. На исходе первой недели декабря она решила уехать. Она зарезервировала себе билет на самолет до Парижа, объяснив это сильным желанием повидаться с отцом. Ей всегда было непонятно, как могли уживаться вместе ее мать, такая взбалмошная, капризная, общительная, и ее отец — такой серьезный и строгий. Ответ был один: отец ее жил в Париже, а мать — в Мадриде. Теперь он очень редко приезжал в Испанию. Он ощущал себя слишком старым для фривольных развлечений Алехандры, и теперь Рафаэлла вынуждена была признаться, что чувствует то же самое.

Она позвонила отцу, чтобы сообщить о своем приезде и сказать ему, что ее приезд его ни к чему не обяжет. В его доме у нее также была комната. Когда она набрала номер, его не было дома, трубку подняла новая служанка. Она решила сделать ему сюрприз и вспомнила, что не была у него уже год, с тех пор, как поссорилась с ним из-за Алекса. Но теперь, за девять месяцев монашеской жизни в Испании, она уже успела искупить часть своих грехов. Она знала, что отец одобрял ее аскетическое поведение, и теперь, после столь жестоких обвинений против нее, он, может быть, отнесется к ней не так строго.

Самолет, летевший в Париж, был наполовину пуст. В аэропорту Орли она взяла такси, и когда машина подъехала к дому, она с восхищением посмотрела на роскошный особняк отца. Каждый раз, когда она сюда возвращалась, она чувствовала себя довольно странно. В этом доме она жила ребенком, и теперь ощущала себя не взрослой женщиной, а маленькой девочкой. Этот дом ей также напоминал о Джоне Генри, его ранних поездках в Париж, их долгих прогулках по Люксембургскому саду, по набережным Сены.

Она позвонила в дверь, и ей открыла какая-то незнакомая девушка. Это была служанка в накрахмаленном платье, с кислым выражением лица, толстыми черными бровями. Она испытующе поглядела на водителя такси, который заносил в комнату чемоданы.