Кристин Ханна - Светлячок надежды

Она взяла в руки пульт управления и приподняла подголовник кровати под углом тридцать пять градусов. Потом привела кровать в горизонтальное положение. И снова приподняла.

– Надеюсь, у тебя не закружилась голова. Каждые два часа я должна поднимать тебе голову на пятнадцать минут.

Закончив, Дороти осторожно откинула одеяло и принялась массировать руки дочери. Во время массажа и пассивных упражнений она все время разговаривала с Талли.

Потом она не могла вспомнить, о чем именно. Знала только, что когда коснулась ног Талли и принялась втирать крем в сухую, потрескавшуюся кожу стоп, из глаз брызнули слезы.

Через две недели после выписки Талли из больницы Мара пришла на прием к доктору Блум. Пересекая пустую приемную, она невольно представила себе Пакстона, его печальные выразительные глаза и иссиня-черные волосы, все время падавшие на лицо.

– Мара! – Доктор Блум встретила ее улыбкой. – Я рада снова тебя видеть.

– Спасибо.

Мара села в кресло напротив полированного стола. Кабинет почему-то показался ей меньше, чем она помнила, и уютнее. Вид на бухту Эллиот был очень красив, даже в этот серый дождливый день.

Доктор Блум тоже села.

– О чем ты хочешь сегодня поговорить?

Выбор был очень велик – ее ошибки, вопросы, чувство вины, вины и страдания. Маре хотелось отвести взгляд и пересчитать листья на комнатных растениях. Но она пересилила себя:

– Я скучаю по маме, Талли в коме, и я так испортила себе жизнь, что хочется спрятаться от всех, забиться в какую-нибудь нору и не вылезать.

– Ты это уже сделала, – сказала доктор Блум. Неужели ее голос всегда был таким ласковым? – С Пакстоном. И вот что из этого вышло.

Мару потрясли эти слова. Наконец до нее стало доходить. Блум права. Это была попытка спрятаться – розовые волосы, пирсинг, наркотики, секс. Но ведь она любила Пакстона. По крайней мере, ее чувство было настоящим. Возможно, изломанным и опасным, но настоящим.

– От чего ты пряталась?

– Тогда? От тоски по матери.

– Понимаешь, Мара, есть боль, от которой невозможно убежать. Наверное, теперь ты это знаешь. Приходится смотреть ей в глаза. Что ты чаще всего вспоминаешь, когда думаешь о маме?

– Ее голос, – ответила Мара. Потом прибавила: – И как она меня обнимала, как любила.

– Тебе всегда будет ее не хватать. Знаю по себе. Будут моменты – даже через много лет, – когда чувство утраты станет таким сильным, что с ним будет очень трудно справиться. Но будут и счастливые дни, месяцы и годы. И все равно ты всю жизнь так или иначе будешь искать ее. И найдешь. Становясь старше, ты будешь все лучше ее понимать. Обещаю, что так и будет.

– Она бы сильно расстроилась, если бы узнала, как я поступила с Талли, – тихо сказала Мара.

– Ты удивишься, когда узнаешь, как легко прощают матери. И крестные тоже. Вопрос в другом: сможешь ли ты простить себя сама?

Мара посмотрела на нее глазами, полными слез:

– Мне очень нужно.

– Вот и хорошо. С этого и начнем.

И это действительно помогало – оглядываться назад, говорить о маме и Талли, о вине и прощении. Иногда она лежала ночью в постели и звала к себе воспоминания, пытаясь представить, как мать говорит с ней из темноты.

Потому что больше всего ей не хватало именно этого – маминого голоса. И Мара все время помнила, что ее ждет впереди: когда-нибудь она найдет в себе силы заглянуть туда, где хранится голос матери.

Только рядом с ней должна быть Талли. Мара пообещала это маме.

Неделю за неделей Дороти ложилась в постель обессиленная и просыпалась с чувством усталости. Список необходимых процедур всегда был у нее под рукой; она почти все время сверялась по нему, боясь что-нибудь пропустить. Мысленно повторяла пункты, словно молитву. Каждые два часа поднять на пятнадцать минут, затем опустить, следить за подачей жидкости и пищи, проверять состояние назогастрального зонда, массировать ладони и ступни, смазывать кремом, чистить зубы, осторожно сгибать и разгибать руки и ноги, менять простыни, каждые несколько часов переворачивать, проверять, не скопилась ли жидкость в бронхах.

Потребовалось больше месяца, чтобы прошел страх, и еще шесть недель, чтобы приходящая медсестра перестала писать примечания к списку.

В конце ноября, когда листья стали опадать, расцвечивая красками черный, от влаги разросшийся сад, она подумала, что наконец действительно справляется, а к своему первому Рождеству с дочерью уже не заглядывала в список. Распорядок дня сделался привычным. Медсестра Нора – у нее было двенадцать внуков в возрасте от шести месяцев до двадцати четырех лет – приходила четыре раза в неделю. И только в последнюю неделю она сказала:

– Послушайте, Дороти, я и сама не справилась бы лучше. Честное слово!

Рождество десятого года в городе Снохомише выдалось морозным и ясным, и Дороти наконец почувствовала умиротворение – насколько это возможно для матери, чья дочь лежит в коме. Она встала пораньше и стала наводить порядок, ей хотелось, чтобы дом выглядел празднично. Правда, в кладовке не обнаружилось никаких украшений, но Дороти это не огорчило. Она умела обходиться тем, что есть. Осматривая кладовку, она наткнулась на две картонные коробки с памятными вещами, которые хранила Талли. Сверху коробки были покрыты слоем серой пыли.

Когда Джонни их привез вместе с одеждой, туалетными принадлежностями и фотографиями, Дороти считала эти вещи чем-то вроде священных реликвий, предназначенных только для глаз дочери, но теперь подумала, что содержимое коробок может помочь Талли. Нагнувшись, она взяла коробку с надписью «Королева Анна». Интересно, что решила сохранить семнадцатилетняя Талли?

Дороти вытерла пыль с коробки и отнесла ее в спальню дочери.

Талли лежала неподвижно; глаза закрыты, дыхание ровное. Неяркий серебристый свет лился через окно и оставлял на полу замысловатый узор, менявшийся в такт покачиванию деревьев у дома. Светлые и темные полосы гонялись друг за другом. Стеклянные бусины в талисмане «Хранитель снов», который висел у окна, вплетали в узор свой замысловатый рисунок.

– Я принесла твои вещи, – сказала Дороти дочери. – Подумала, может, на Рождество расскажу тебе, что там хранится. – Она поставила коробку у кровати.

Талли не шевелилась. Темно-рыжие, уже тронутые сединой волосы начали отрастать, и она теперь была похожа на девочку. Синяки и порезы зажили, и на их месте осталось лишь несколько тонких светлых шрамов. Дороти кончиком пальца смазала медовым кремом сухие губы дочери.

Потом подвинула стул, села у кровати, наклонилась и открыла коробку. Сверху лежала маленькая футболка с изображением гориллы Магиллы; от прикосновения к ней нахлынули воспоминания.

– Мамочка, можно мне шоколадное печенье?