Вера Колочкова - Партия для ловеласа

— Молодец, Верка!

— Да чего там — молодец… Игоря-то я потеряла…

— Ничего, вернешь. Вернешь, если так вот и будешь дальше жить! И с маминой властностью одной левой сама справишься! Только знаешь, положение-то теперь для становления характера у тебя аховое…

— Это ты о чем, Катька?

— Да не о чем, а о ком! Кто ж за Александрой Васильевной теперь присмотрит? Мне ведь завтра к Костьке ехать надо! И не поехать я не могу, Верка… Я уж ему написала, что обязательно на этом их мероприятии побываю, он же ждать меня будет! Господи, что же делать-то, Верка? И ты тоже на одной ноге далеко не упрыгаешь!

— Кать, да перестань, что ты! Тебе к Костьке обязательно надо поехать. Конечно, кто ж спорит-то?

— А мать твоя как? Куда мы ее денем? Даже сиделку найти уже не успеем!

— Куда, куда… Позвоню завтра Ольге Артемовне, уговорю, чтоб она ее в больницу к себе забрала на время. Выхода-то у меня нет. Я думаю, мама со своей судьбой смирится, когда про мои новые обстоятельства узнает. Я ж действительно не могу теперь… У тебя во сколько поезд?

— Днем, в двенадцать часов.

— Тогда я прямо с утра ей позвоню, чтоб успели маму до твоего отъезда забрать. Ага?

— А ты уверена, что свекруха твоя не завредничает?

— Уверена. Она такая же, как мой Игорь, честная да обязательная. Они-то нормальные как раз люди. Правильные. В отличие от меня. Это я оказалась им и никудышной женой, и никудышной невесткой… Эх, почему начинаешь умнеть только тогда, когда по башке жизнь треснет? Ладно, иди, Катька… Там же тебя таксист внизу дожидается…

— Плакать, что ль, будешь сейчас?

— Ага, Катька, буду. Иди…

— Ну ладно. Я утром тебе позвоню, ага? Сильно-то не реви! В жизни, знаешь, все пережить можно. И наказать себя можно, и простить тоже можно… Не отчаивайся так, Верк! У тебя хоть еда-то есть какая в холодильнике? Неделю без меня продержишься? Или мне заскочить к тебе перед поездом?

— Есть, есть еда. Все, иди. Тебе же еще собираться надо…

Вероника и в самом деле думала, что тут же зарыдает горько и в голос после Катькиного ухода. Но слез не было. Они будто застыли у нее внутри и превратились в острые, колкие комочки, и надо было поднапрячься как-то, чтоб выпустить их наружу. А иначе они просто разорвут-расцарапают ее душу на жалкие клочки. Кое-как стянув с себя одежду и зарывшись лицом в подушки, она закрыла глаза, и тут же провалилась в обманчиво-легкую смутную дрему, и даже увидела нечто, очень похожее на сон. Привиделось ей в эти короткие предрассветные часы, а может, и не привиделось, а вспомнилось просто одно из «правильно-занудных» воскресений ее замужней жизни, во всех мельчайших и скучных, как раньше казалось, подробностях — и со сборами мужа и сына на лесную лыжную прогулку, и ее утренней ленью в постели, и запахом жареного мяса из духовки, и румяными от мороза щечками сына, и ярким белым солнцем через окно… Зачем, зачем привиделось? Может, застывшим внутри слезам именно так ее душу разбередить захотелось? Чтоб мучилась она теперь тем же горем, которое принесла сама в свою налаженную семью? Мучилась болью мужа да пролитыми слезами сына Андрюшки? Господи, как больно… Как жестоко больно… Надо было поплакать все ж таки, прежде чем в эту дрему проваливаться…

Музыкальный центр, включившись, как и всегда, в положенные ему утренние часы, возопил радостно-развеселой песенкой неутомимой Тины Тернер, которая и мертвого может поднять с постели, а не только под самое утро чуть задремавшего. Вероника с трудом вынырнула из своего видения, но странным каким-то образом: картинки из прошлой жизни все никак не хотели отпускать ее, и показалось даже на секунду, что все эти люди и события — и Стас, и Валера, и сломанная нога — на самом деле и являются сном, а пришедшее ей в задремавшую память воскресенье и так вдруг счастливо и ярко в ней высветившееся — самой настоящей явью. Нащупав рукой на прикроватной тумбочке пульт от центра и не открывая глаз, она направила его в голос любимой певицы, который никак не хотел замолкать и все выпускал и выпускал старательно в ее сторону мощно-талантливые и страстные свои децибелы. Когда наконец Тина Тернер захлебнулась на одной ноте и замолчала, она снова зарылась головой в подушки и снова плотно свела веки. Очень уж захотелось, даже через боль и на себя досаду, еще пожить там, в том правильно-беспечном воскресенье, еще подышать его легкомысленно-вкусным воздухом. И чтоб не было в этом воскресенье никаких посторонних телефонных звонков и всяких прочих глупых глупостей…

Задремать, однако, больше не получилось. Слишком уж торопливо наплыла на нее реальность, быстренько отогнала красивые памятные картинки да напомнила о себе тупой болью в ноге и болезненной ломотой в мышцах. К тому же сильно болело горло и голова температурно кружилась, отбиваясь капризно от наплывающих тревожных проблем этого утра. «Ангина начинается, — обреченно подумала Вероника, чуть приоткрывая тяжелые, уже набрякшие болезнью веки. — К вечеру совсем поплыву, наверное. Долежалась в снегу, партизанка чертова…»

Она с трудом перевернулась с живота на спину, настороженно прислушалась к боли в ноге и постонала сама себе жалостливо. Но тут же этот стон и оборвала — хватит себя жалеть, сама в своих бедах-проблемах виновата. Поэтому и решать их надо самой! Без всяческих к себе жалостей да дамских кокетливых стонов! Хотя как же теперь самой… К маме-то она на одной ноге все равно не ускачет. Придется-таки Ольге Артемовне звонить и просить помощи… Вот ведь как все получилось-вывернулось за эти последние дни! Еще недавно она ей по телефону хамила, а теперь без нее никак… Что ж, тоже урок хороший… Не плюй, Вероника, в колодец! Учись, раз пригодилось из него воды напиться…

Протянув руку, она нащупала на тумбочке телефонную трубку и долго на нее смотрела, сильно нахмурив лоб. К разговору готовилась. «А если Игорь возьмет трубку? Что я ему скажу? — трусливо подумалось ей. — Он и разговаривать со мной не захочет, наверное… И правильно сделает…»

Однако выхода у нее не было. Надо было звонить. Катька-то сегодня уедет, а мама там одна… Вздохнув прерывисто, Вероника набрала дрожащими пальцами знакомый номер и сглотнула от волнения воспаленным горлом. И приказала сама себе — не реветь! Себя не жалеть! И себе не жалости просить, а помощи только. И быть готовой ко всему. Потому что это «все» она заслужила и от Игоря, и от Ольги Артемовны…

— Да, слушаю вас, — раздался в трубке такой родной, такой правильно-спокойный, такой уверенно-мужской голос Игоря…

От голоса этого воспаленное ее горло перехватило спазмом и приготовленные заранее слова сразу улетучились куда-то из головы. И слезы ударили волной по глазам, несмотря на все ее внутренние и строгие запреты.