Вера Колочкова - Партия для ловеласа

— Игорь, это я, здравствуй…

Пытаясь сдержать слезы, она издала на этом «здравствуй» какой-то совсем уж странноватый звук. И не стон, и не всхлип, а что-то вроде булькающего болезненного писка. Звук получился, видно, совсем уж некрасивым, потому что Игорь в следующую же секунду спросил холодно-озабоченно:

— Что это с тобой, Вероника? Здравствуй, конечно… Что у тебя с голосом?

— Да вот, со слезами борюсь. Так и лезут в глаза, проклятые. Игорь, мне надо с Ольгой Артемовной переговорить…

— У тебя что-то случилось, Вероника?

— Да, Игорь. Случилось. Со мной много чего за это время случилось. Очки, например, нежно-розовые потерялись, и белое без них вдруг черным стало, и наоборот…

— О чем это ты, Вероника?

— О чем? О нас с тобой, Игорь. Ты прости меня за мою куриную слепоту. За то, что так по-хамски плюнула в то настоящее, что у нас было… Я понимаю, что такое не прощают, наверное, и правильно, что не прощают…

— Погоди, Вероника! Погоди… У тебя точно что-то нехорошее произошло… Знаешь что? Давай-ка не будем это по телефону обсуждать, а? Давай сядем спокойно, поговорим. Может, поужинаем где-нибудь сегодня вместе?

— Я не могу никуда идти, Игорь. Ногу сломала. Собственно, поэтому и хотела у Ольги Артемовны помощи попросить…

— Ты хочешь, чтоб она тебя посмотрела?

— Да нет, не меня! Понимаешь, тут такое дело… У мамы инсульт был, и она теперь дома лежит. Неходячая больная, так сказать. А Катька сегодня уезжает! А сиделку я найти не успею! И сама никак не могу к ней приехать. Ну вот и решила Ольге Артемовне в ноги упасть, чтоб она ее к себе в клинику забрала. Хотя бы на несколько дней, пока я сиделку найду. Положение прям безвыходное…

— А… Ты сейчас одна дома? Или…

— Я одна, Игорь. Говорю же — очки розовые сразу потеряла… И хорошо, что потеряла… Так мне и надо…

Вероника, не в силах более сдерживаться и некрасиво икнув, тут же расплакалась горячо и отчаянно. Слезы с удовольствием и быстро выскакивали из ее глаз, торопясь и обгоняя одна другую, словно боясь не успеть вырваться на долгожданную свободу, и ей вдруг опять подумалось почему-то — надо было все-таки с вечера наплакаться, а сейчас эти горячие слезы вроде бы и не к месту совсем, и не ко времени… Да и вообще, нет у нее никакого такого права перед Игорем теперь плакать…

— Вероника, не плачь. Я приеду, и мы обо всем с тобой поговорим. А маму я сейчас попрошу, чтоб она с Александрой Васильевной вопрос решила. И в самом деле, не оставлять же лежачую больную женщину одну в квартире… Погоди… Она тут рядом стоит…

Голос Игоря вдруг отодвинулся и только шуршал чуть-чуть издалека, перебиваемый властно-тревожными нотками голоса Ольги Артемовны, и вскоре возник в трубке снова:

— Алло, Вероника, ты меня слышишь?

— Да… Да, Игорь…

— Мама сказала, что сама за Александрой Васильевной поедет. Прямо сейчас. Только машину вызовет и поедет. Она заберет ее к себе в клинику. Хоть силой, но заберет. Так что ты не волнуйся, пожалуйста. А я на работе сейчас покажусь — и к тебе. У меня, как назло, на утро совещание важное назначено. Что-нибудь купить нужно?

— Ага… Лекарства купи, ладно? У меня, похоже, ангина началась. Жаропонижающее, антибиотики… Ну, в общем, все, что нужно… Да ты про это лучше меня знаешь…

— Ну как же ты без ангины-то обойдешься? Это уж как правило, это каждой зимой… — вдруг прежним своим голосом, звучавшим только в той их жизни, такой правильной, такой надежно-доброй, проворчал Игорь. Вероника сразу уловила эти его теплые ворчливые нотки, и надежда вдруг радостно-осторожно зашевелилась в душе, и очень захотелось жить. Жить так, как она жила раньше, — с теплым счастьем об руку, с надежным и любимым мужчиной рядом…

— Игорь, ты прости меня, пожа… — снова икнув от перекрывшей горло коварной слезной волны, не давшей даже договорить последнего слова, прошептала она сдавленно в трубку.

— Не плачь, Вероника. Не надо. Я приеду, и мы поговорим…

Услышав короткие гудки, она нажала на кнопку отбоя и долго еще плакала счастливыми слезами, прижимая трубку к губам. Так плачут потерявшиеся и отчаявшиеся дети, пока мамка-разиня не отыщет их в толпе да не прижмет к своей надежной и теплой груди. Хорошо, конечно, когда отыщет. И ребенку и мамке. Плохо, когда отыскать им друг друга не удается уже никогда…

Закрыв глаза, Вероника вздохнула прерывисто и улыбнулась этому новому своему чувству — ощущению надежды, ощущению радости, ощущению жизни, наконец… Игорь сказал — поговорим! Как хорошо! Она обязательно ему расскажет все, что произошло с ней за эти дни, она будет потихоньку, по капельке возвращать его любовь. И доверие. И теплоту-заботу. И Андрюшкину детскую доверчивость к нерушимости папиных-маминых отношений будет возвращать. Она сумеет, она изо всех сил будет стараться…

А в следующий момент она будто и увидела даже это новое свое счастье. Оно и правда было новеньким и хрупким, свежим и нежным, как пробившийся на проталине первый весенний одуванчик. Как глаз всегда видит и радуется после долгой зимы этим первым, нежным цветам, так и душа ее обрадовалась новым этим ощущениям. Вот оно! Наконец, наконец она его увидела. Вот же он, Божий промысел… И пусть оно, это новенькое и нежное чувство, сколько угодно потом увидится ей обыкновенной замужней бытовухой, или бегством от мамы, или чем угодно — пусть. Она его все равно разглядела! Оно есть! Тот самый Божий промысел и есть. Одуванчик ведь тоже очень скоро подставит свою совсем уже не яркую, а блеклую и некрасивую голову пролетающему мимо ветру и отдаст ему свое вызревшее семя, чтоб весной оно вылезло из земли этой видимой глазу желтизной-радостью, новой и нежной… Скорей, скорей бы пришел Игорь. Надо обязательно рассказать ему еще и про это новое чувство, рассказать про открывшийся ей сейчас Божий промысел, рассказать про свою бывшую слепоту, позвавшую ее искать этот Божий промысел в испуганную и оттого коварно-обманчивую темень… Он поймет. Он умный и добрый. Он настоящий. И он ее любит. И она его тоже. Теперь-то уж она это точно знает…

Трудная бессонная ночь все-таки взяла свое, и вскоре тяжелый температурный сон полностью завладел ею. В сне этом, однако, ничего хорошего больше не привиделось, а только кружили под закрытыми веками оранжево-красные спирали-всполохи, да все проваливалась она куда-то так, что душа замирала от страха. А один раз, так вот улетев, она вдруг проснулась и с удивлением обнаружила на своем плече чью-то теплую руку, слегка его поглаживающую. Повернув от подушки голову и испуганно открыв глаза, увидела нависшее над собой яркое, смуглое лицо Стаса и снова торопливо их закрыла, чтоб прогнать побыстрее от себя сонное это наваждение. Наваждение, однако, уходить вовсе не собиралось, а, наоборот, совершенно четко произнесло настоящим, человеческим Стасовым голосом: