Анна Берсенева - Антистерва

— Как-то ты про это говоришь… — пробормотал Василий. — Как будто и не боишься даже.

— Васька, Васька, малое ты еще дитя! — улыбнулся Константин Павлович. — Я и рад бы тюрьмы и сумы бояться, да не получается. Этого те боятся, кого что-нибудь в жизни держит, а меня… Не обижайся, но меня — ничто и никто. Тебя я люблю, но не так сильно я тебе нужен, чтобы за твою соломинку мог удержаться.

— А Тоня? — тихо спросил Василий.

— А Тоню мне просто жалко, — ответил отец. — Ты хотя бы от любви родился, может, тебя это в жизни согреет, а она-то… Что это такое, любовь, Наталья никогда понятия не имела — ни ко мне, ни к ребенку. Хотела в квартире закрепиться, вот и родила. Я ее вообще-то и без Тони не выгнал бы, — усмехнулся он. — Так что зря старалась. В общем, если тебе что-нибудь нужно будет, пиши мне, не стесняйся. А если меня возьмут, отказывайся сразу, — повторил он.

— С легким сердцем? — сердито переспросил Василий. — Сильно же ты меня любишь, папа! А главное, знаешь меня хорошо.

— Ну ладно, ладно, не фыркай, — улыбнулся Константин Павлович. — Я же как лучше советую. Думаешь, я сам не понимаю, что в жизни как лучше редко получается? Прости меня, Васька, — помолчав, сказал он. — Если сможешь.

Он быстро притянул сына к себе и обнял так крепко, что у него хрустнули кости и сердце зашлось болью и счастьем одновременно. И в это короткое, на одно объятье, мгновение Василий вдруг понял: если отец и маму вот так обнимал, то каким же адом стала без него ее жизнь… Точно, что не меньшим, чем у него без нее.

— Напиши, когда на место прибудешь. — Отец оттолкнул его от себя легким, почти неощутимым движением. — И будь-ка ты счастлив, Васька. Хотя бы за нас с Асей.

Паровозный гудок прозвучал в темноте и тишине так резко и тревожно, что Василий вздрогнул. Не хватало только отстать от поезда на полустанке в Голодной степи! Он с трудом отвел взгляд от темной воды в арыке и, все ускоряя шаг, пошел к платформе.

Оказалось, он не единственный пассажир, чуть не опоздавший к отправлению. Правда, присмотревшись, Василий понял, что люди, входившие в вагон, прибыли к поезду только что, на этом вот полустанке. Их было довольно много, и они вносили в вагон что-то громоздкое. Подойдя поближе, Василий понял, что «много» это всего лишь четверо — два солдата, командир и женщина, а громоздкий груз — это носилки, на которых лежит еще один человек, укрытый до подбородка одеялом.

— Живее, живее, — торопил командир; солдаты все не могли развернуть носилки так, чтобы протиснуть их в узкие вагонные двери. — Состав задерживаем, график движения срываем!

Засуетившись, солдаты дернули носилки и накренили так, что лежавший на них человек чуть не упал. Женщина вскрикнула и бросилась к нему.

— Бекмурадов, ты что, покойника грузишь?! — заорал командир. — Держи левее, а то не занесешь!

— Папа, ты не ушибся? — спросила женщина.

— Не беспокойся, Люша, все в порядке, — ответил лежавший на носилках человек.

— Учишь их, учишь, все одно дубины без мозгов, — сердито сказал военный. — Недоразвитый народ, таких и армия людьми не сделает.

«Смешное какое имя! — подумал Василий. — Люша… Как у маленькой. Интересно, как полностью будет? Людмила, наверное. Или Ольга».

Солдаты наконец протиснули носилки в вагон. Командир вошел вслед за ними — предстояло еще разворачивать носилки в узком вагонном проходе. Женщина со смешным именем Люша поднялась по ступенькам последней. Поднимаясь за нею, Василий машинально поддержал ее под локоть. От неожиданности она вздрогнула и на секунду замерла, а потом обернулась — очень медленно, словно ожидала увидеть у себя за спиной что-то страшное.

— Извините, — поспешно сказал Василий. — Поезд вот-вот поедет, может дернуться.

— Ничего. — Ему показалось, что она вздохнула с облегчением. — Спасибо, я поднимусь сама.

Тусклая вагонная лампа освещала ее лицо, от этого неравномерного света по нему мелькали, не давая толком его разглядеть, беспорядочные тени. Но даже тени не могли изменить того отчетливого впечатления, которое возникло у Василия сразу: поразительной, необыкновенной завершенности. Именно завершенности — как будто все, на что была способна природа, воплотилось в этом лице.

Но, конечно, он не думал об этом такими внятными, такими холодными словами — он лишь потрясение смотрел женщине в лицо. Василий стоял ступенькой ниже и поэтому смотрел тоже чуть снизу, но ему казалось, это не из-за ступенек, а потому только, что на нее и невозможно смотреть иначе. Он где-то читал, что античные богини, оказывается, были высокого роста — для того, чтобы простые смертные не могли прямо смотреть им в лицо.

Она была совсем не похожа на античную богиню — уж точно, что у богини не было такого тоненького, чуть вздернутого носа, — но на нее тоже невозможно было смотреть иначе.

— Спасибо, не беспокойтесь, — повторила она. — Вряд ли поезд тронется, пока мы не погрузимся.

И эти обычные, ничего особенного не значащие слова она тоже произнесла так, как будто за ними стояла какая-то никому не доступная жизнь — ее жизнь…

И, не глядя больше на Василия, скрылась в проходе темного вагона, в который внесли на носилках ее отца.

— Вы, Василий Константинович, просто недооцениваете глубину человеческой убежденности.

Его никто еще не называл по имени-отчеству, поэтому Василий чуть ли не вздрагивал каждый раз, когда Клавдий Юльевич произносил его имя и отчество: ему казалось, тот обращается к какому-то другому человеку, а не к нему.

— Ну почему же недооцениваю? — сказал Василий. — Без убеждений вообще нельзя. Но ведь это без серьезных убеждений, общих, а вы же про какие-то другие говорите? Про какие-то, мне кажется, частные убеждения. И почему вы думаете, что они могут иметь силу над большим количеством людей?

— Они не просто могут иметь силу над большим количеством людей. — Клавдий Юльевич улыбнулся. — Они могут заставить миллионы людей вообще забыть про собственные убеждения и желания. Да что там про желания — про собственную жизнь могут заставить забыть! И эти миллионы людей будут без размышлений исполнять то, что прикажет им один единственный человек в своем частном послании. В той самой фетве, в действенности которой вы сомневаетесь. Ну, а уж забыть не про собственную, а про чужую жизнь, если таковой приказ будет содержаться в фетве, — это и вовсе с большим удовольствием.

— Убить, потому что какому-то незнакомому человеку это ни с того ни с сего в голову взбрело? — недоверчиво переспросил Василий. — А если сам ты про это даже не думал?

— Даже в таком случае. Об этом я и говорю. Сила мусульманского фанатизма современным сознанием как-то не учитывается. Но настанут времена, когда эта сила будет определять жизнь отдельных людей и целых народов, никакого отношения к исламу не имеющих.