Анна Берсенева - Антистерва

— Как это? — не понял Василий.

— Ну вот представьте. — Клавдий Юльевич оперся локтями о подушку и приподнялся повыше. — Представьте, например, что я — или нет, скорее вы — написали книгу.

— Скорее все-таки вы, Клавдий Юльевич, — вставил Василий. — Я не умею книги писать.

— Кто знает, Василий Константинович? — улыбнулся тот. — И все-таки — скорее вы. Потому что у вас, как у человека молодого, с большей вероятностью может возникнуть желание совершить нечто необычное, сотрясти устои. Так вот, предположим, некий аятолла, то есть духовный вождь мусульман, усмотрел в вашей книге нечто такое, что он счел оскорблением ислама.

— Но зачем же я стал бы оскорблять ислам? — пожал плечами Василий. — Я про него вообще ничего не знаю. А если стал бы, то и правильно бы ваш аятолла обиделся.

Вы, может быть, и не имели бы намерения оскорбить ислам, — терпеливо объяснил Клавдий Юльевич. — И аятолла просто высказал бы свое частное о вашей книге мнение. Сюжет ваш, к примеру, показался бы ему слишком вольным по отношению, скажем, к пророку Мухаммеду. Хотя вы, разумеется, заботились бы в своем произведении лишь о том, чтобы сюжетная увлекательность позволила вам выразить некую мыслительную глубину.

— И что этот аятолла сделал бы? — с интересом спросил Василий.

Интерес у него к этому разговору был прямо-таки жгучий! Клавдий Юльевич спокойно рассказывал о чем-то таком, чего Василий не просто не знал, но и как-то… Для него как-то не существовало той жизни, о которой рассказывал Делагард. Она совершенно не соединялась с тем миром, в котором Василий жил до сих пор, — в котором он заканчивал училище, а потом институт, сдавал экзамены, ходил на комсомольские собрания и студенческие вечеринки… Невозможно было представить, чтобы о чем-нибудь таком зашел разговор, например, в общежитской комнате перед сном!

Это была какая-то особенная, тонко и сложно организованная жизнь, о которой он никогда не думал и не знал. Хотя, может быть… Может быть, только в детстве Василий чувствовал мимолетное дуновение такой жизни — когда почти со страхом брал с книжной полки в отцовском кабинете тоненькие книжечки в пожелтевших бумажных обложках. Это были старые, еще с «ятями», сборники стихов; Василий понимал, что, конечно, не отец покупал их когда-то. Был в этих книжечках какой-то особенный, нездешний трепет, которого совсем не было в его отце. А значит, их покупала мама, и они остались в этом доме после нее и словно бы вместо нее…

— А сделал бы он как раз то, что называется фетвой, — улыбнулся Делагард. — То есть попросту высказал бы свое личное мнение о вашей книге. Сказал бы, что она оскорбляет ислам, а посему автор ее достоин смерти. Ну, а поскольку он является аятоллой, то есть, как вы помните, духовным учителем и вождем, то его личное мнение немедленно было бы воспринято миллионами правоверных мусульман как обязательное руководство к действию. И вас, талантливого автора, в том только и виновного, что талант подсказал вам тот или иной сюжетный ход, стали бы преследовать до тех пор, пока не убили бы.

— Не может быть! — поразился Василий. — Средневековье какое-то, прямо инквизиция! А если бы другой аятолла сказал, что, мол, книга хорошая и убивать меня не надо? — с любопытством спросил он.

Это было бы уже его личное мнение, — объяснил Клавдий Юльевич. — И оно никак не могло бы отменить личного мнения, то есть фетвы, другого аятоллы. В общем-то в этом есть даже определенный демократизм. Но софистика состоит в том, что демократизм в данном случае становится орудием тоталитаризма. И с этим ничего не поделаешь — таков ислам. Да и не только ислам, — после короткой паузы добавил он.

Про демократизм Василий понял не очень — впрочем, как и про тоталитаризм. Что такое демократизм, он, конечно, знал — буржуазная идеология, это им еще в школе говорили, и в училище, и в институте — а о тоталитаризме имел самое приблизительное представление. Это война так называется, что ли? Но выяснять это у Клавдия Юльевича он не стал. Гораздо интереснее было подробнее расспросить про фетву.

— А если бы я куда-нибудь уехал? — спросил он.

— Удивительно, что такая мысль пришла вам в голову, да еще сразу, — улыбнулся Клавдий Юльевич.

— Почему удивительно? — не понял Василий.

— Потому что вы выросли в такой… в таких условиях, когда отъезд куда бы то ни было не является спасением, так как любой человек, сколько бы ни менял местожительство, тем не менее остается в пределах досягаемости. Тех, кто в этом заинтересован. И поэтому…

— Папа, ты много говоришь, — перебила Елена. — То есть долго. А тебе ведь этого нельзя.

До сих пор она молча сидела на вагонной полке, рядом с Василием и напротив отца. И, разговаривая с Клавдием Юльевичем, Василий все время чувствовал, что она сидит рядом, хотя и не смотрел в ее сторону.

— Все-все. не буду больше расспрашивать! — торопливо пообещал он. — Вы только скажите, чем бы все это кончилось?

— Если сам аятолла не отменил бы свою фетву, то, скорее всего, вашей смертью, — ответил Клавдий Юльевич. — Ну, разве что какое-нибудь могущественное государство направило бы всю свою мощь на защиту вашей жизни. Приставило бы к вам охрану, изменило вам имя, перевозило вас с места на место. И то я не поручился бы за вашу безопасность. Что, например, если бы аятолла умер? Ведь отменить его фетву может только он сам и никто другой! Так она и повисла бы в пространстве вечным вам приговором.

— Папа, завершай лекцию, — велела Елена. — Лучше поспи. Скоро Термез, погранконтроль. Тебе надо отдохнуть.

— Доктор в семье — это катастрофа. — Делагард улыбнулся детской, обезоруживающей улыбкой. — Не женитесь на враче, Василий Константинович! Не то жена станет оценивать каждый ваш шаг с точки зрения его полезности или вредности для здоровья и все неполезное решительно вам запретит. Вот как Люша.

— Ничего я тебе, папочка, не запрещаю, — заметила она. — Но инфаркт не шутка, и тебе нужен покой, ты это и без меня понимаешь.

Покой в жестком вагоне, в котором ехал Василий, а в последние сутки и его новые соседи, был, конечно, относительный. Народу было много, и поэтому постоянно, даже ночью, кто-нибудь ходил по вагону, или ел, или зачем-то перекладывал вещи, или ссорился, или смеялся… Три места, на которых расположились Клавдий Юльевич, его дочь и зять, до полустанка в Голодной степи оставались последними незанятыми местами. И, кажется, это были последние свободные места во всем поезде. Во всяком случае, Еленин муж сразу же сходил к начальнику состава и, вернувшись, сердито сказал жене:

— Все твоя спешка! Чего было сутки не подождать? Ехали бы в спальном, как положено. Нет, вздурилась: скорей, скорей! Будто на свадьбу торопимся.